Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

К литературной небрежности Бунин был беспощаден: «...один известный поэт,— он еще жив, и мне не хочется называть его,— рассказывал в своих стихах, что он шел, «Колосья пшена разбирая», тогда как та­кого растения в природе никак не сущест­вует: существует, как известно, просо, зер­но которого и есть пшено, а колосья (точ­нее, метелки) растут так низко, что разби­рать их руками на ходу невозможно...»

Строгость Бунина к языку не имела ни­чего общего с низкопоклонством перед школьными грамматическими узаконениями или фигурами формальной логики. Он одобрял и неожиданную фразу, и то истин­ное новаторство, которое способствует по­ниманию предмета. Удивляясь гению Льва Толстого, Бунин писал: «...он первый упот­ребляет совсем новые для литературы того времени слова: «Вдруг нас поразил необык­новенный, с ч ас т л и в ы й, б е л ы й ве­сенний запах...»

Особенно по душе были Бунину слова, имеющие отношение к прошлому родины, к родной старине. «Святополки и Игори, печенеги и половцы — меня даже одни эти слова очаровывали»,— признавался он в «Жизни Арсеньева».

С каждым годом Бунин обращался с фразой уверенней и свободней. Он не пренебрегал ни цитатами, ни устойчивыми стилистическими оборотами, ни тончайшей имитацией стиля. В «Жизни Арсеньева» можно найти и мудрые фразы древних ле­тописей, и молитвы, и распев­ность, и разбойничий зашифрованный го­ворок. Все это употреблено без рисовки, только там, где необходимо. Бунин позво­лял себе образовывать и неожиданные сло­весные конструкции: «В десять часов гости поднялись, налюбезничали и ушли».

Своему непосредственному чувству Бу­нин умел подчинять и привычный канон грамматической конструкции. В обычной речи было бы, пожалуй, натяжкой сказать, что «мужики широко и солнечно блещут косами». А Бунин спокойно пишет:

« ...густой и высокой стеной стоит на се­рой от зноя синеве безоблачного неба море пересохшей желто-песчаной ржи с покорно-склоненными, полными колосьями, а на него, друг за другом, наступают, враскоряч­ку идут и медленно ровно уходят вперед мужики распояской, широко и солнечно блещут шуршащими косами, кладут влево от себя ряд за рядом...»

Легко отличить речь яркую, образную от трафаретной, искреннее слово — от фальшивого, довольно легко различить общее значение слова и его личное, частное значение, принятое каким-то общественным слоем, классом, нетрудно ощутить недолго­вечный, модный оттенок слова. Все это не выходит за пределы пассивного усвоения языка. Поэтому хороший редактор редко бывает хорошим писателем.

Гораздо труднее научиться обращаться с языком активно: вместе с движением сво­ей мысли двигать язык вперед, расши­рять границы его применения, умножать его силу, вскрывать затаенные возможно­сти или обновлять забытые значения слова. Постигать дух языка — дело тяжелое. Оно требует непрерывной работы сердца и мыс­ли, постоянной муки писания.

«Это истинное мучение! Я прихожу в отчаяние, что не могу этого запомнить. Я испытываю мутность мысли, тяжесть и слабость в теле. Пишу, а от усталости те­кут слезы. Какая мука наше писательское ремесло...» — так передает жалобу Бунина один из его друзей.

Примечательно, что неуклонное совер­шенствование реалистического стиля Буни­на совершалось в те годы, когда внешние обстоятельства этому не благоприятствова­ли. Чехова и Толстого уже не было в живых. Горький был вынужден жить за границей. Окружавшие Бунина воинствую­щие пророки и штукари бежали в симво­лизм. В течение всех лет предреволюцион­ной реакции ясный и чистый русский язык брался под подозрение.

«...бросьте внешнее велелепие искусства вашего, ведь мука творчества — иго неудобоносимое, оставьте бесплодную задачу утончения формы до прозрачности, до сов­падения с содержанием, ибо это какой-то соблазн, от чуждого вам, а не от Бога... Не надо слов, они придут сами, пускай бес­связные, непонятные, темные»,— увещевал мистик Н. Русов в 1910 году. А в 1928 году, когда Бунин работал над «Жизнью Арсень­ева», парижский критик, тоже русский эми­грант, корил его рассказы, «как бы изныва­ющие под тяжестью собственного совершен­ства...»

А Бунин мужественно шел по своему пути. Родной язык всегда оставался для него святыней.

Алеша Арсеньев родился в 1871 году, Бу­нин— в 1870-м.

Дату рождения своего героя-двойника автор сдвинул на год, возможно, потому, что иначе в последней книге романа (в то время, когда Лика оставила Алешу) Але­ше должен был исполниться двадцать один год и наступал срок воинской повинности. Пришлось бы писать о казенщине, бюро­кратии, о государственных обязанностях — обо всем том непоэтическом, чего Бунин не понимал и терпеть не мог.