Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

«Какие далекие дни! Я теперь уже с уси­лием чувствую их своими собственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими записями, и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то дале­кий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего вымыленного млад­шего брата, уже давно исчезнувшего из ми­ра вместе со всем своим бесконечно дале­ким временем».

Этим свойством — оценивать себя со сто­роны, как бы из будущего — можно, пожа­луй, лучше всего объяснить непрерывную и настойчивую мелодию, наполняющую бу­нинскую фразу каким-то особенным смыс­лом, особенными оттенками, помечающими самые обыкновенные слова тавром: «Жизнь Арсеньева».

Лейтмотив, пронизывающий и самые пе­чальные и самые радостные, счастливые страницы этого произведения, можно с до­статочной степенью точности определить пушкинским «печаль моя светла».

Бунин изображает Алешу «от истока дней», воспроизводит рождение и движе­ние его чувств, ощущений, мыслей.

Вот пятилетний малыш, которого первый раз в жизни везут в город, пугается «раз­бойника»: «Помню, что ехали мы целую вечность, что полям, каким-то лощинам, проселкам, перекресткам не было счета и в дороге случилось вот что: в одной лощине,— а дело было уже к вечеру и ме­ста были очень глухие,— густо рос дубо­вый кустарник, темно-зеленый и кудрявый, и по ее противоположному склону проби­рался среди кустарника «разбойник», с топором, засунутым за пояс,— самый, мо­жет быть, таинственный и страшный из всех мужиков, виденных мной не только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь».

Алеша-гимназист, проезжая под Стано­вой, представляет «разбойничков» уже ина­че, с некоторой долей игривости, уснащен­ной былинной фразеологией: «Все пред­ставлялось: глядь, а они и вот они — не спеша идут наперерез тебе, с топориками в руках, туго и низко, по самым кострецам, подтянутые...»

А вот шестнадцатилетний барчук подъез­жает ночью один верхом, «вспоминая ста­рые разбойничьи предания Становой и втайне даже желая какой-нибудь страшной встречи...».

И — наконец — очумевший от любви де­вятнадцатилетний парень рвется в Смо­ленск, навстречу «Брынским» лесам и «брынским» разбойникам.

Бунин воскрешает себя юношу, полного молодых надежд и смутных стремлений, заново переживает целомудренную све­жесть чувств, наслаждается своими воспо­минаниями. Вместе с тем он ни на минуту не забывает, что давно перестал быть этим юношей, давно примирился с неразреши­мой загадкой «милой и бесцельной» жизни.

И может быть, именно благодаря этой не выдуманной, не «романтической», а зем­ной, правдашной, автобиографической ми­молетности чувства Алеши приобретают особенную прелесть.

Прочтите приведенный ниже отрывок, но не просто как рассказанное «устами юно­ши» о сборах на бал, где этот юноша дол­жен встретиться с Ликой, а как описание события писателем Буниным, которому давно известно, чем кончится дело: что любовь ненадежна, что Алеша и Лика не пара и им вскоре суждено расстаться.

Несмотря на то, что строчки так и горят нетерпеливым молодым счастьем, вы сразу почувствуете ту «светлую печаль», о кото­рой было упомянуто.

«Если я знал, что какой-нибудь вечер, на который собирались с ней, не принесет мне ни обиды, ни боли, как празднично я собирался, как нравился сам себе, глядясь в зеркало, любуясь своими глазами, темными пятнами молодого румянца, белосне­жной рубашкой, подкрахмаленные складки которой расклеивались, разрывались с вос­хитительным треском! Каким счастьем бы­ли для меня балы, если на них не страда­ла моя ревность!»

Фраза «Жизни Арсеньева» одним концом касается далекого прошлого, а другим — нынешнего, настоящего.

Читая роман, все время ощущаешь эту двойственность. Иногда в одном и том же слове улавливаешь одновременно и счаст­ливый голос маленького Алеши, и груст­ный голос умудренного жизнью писателя.

Слово в «Жизни Арсеньева» часто при­меняется не в общем, народном, а в интим­ном, по терминологии А. Потебни, личном значении.

Для выполнения задачи, поставленной Буниным, иного выхода не было. Ведь он задался грандиозной целью: запечатлеть се­бя в мире на вечные времена, запечатлеть свое отношение к жизни, к добру и злу, к возмездию, свое, личное, только ему дан­ное чувствование людей и явлений.

Бунин не упускал случая подчеркнуть, что он «сам по себе». И сердился, когда его беззаботно сопрягали то со Львом Тол­стым, то с Чеховым. «Я подражаю ему? — удивлялся Бунин, имея в виду Л. Толстого.— Нет, конечно. Похож на него? Ни в малейшей степени». Чеховым он восхищал­ся, хотя манера Чехова иногда не удовлет­воряла его: «Он писал бегло, жидко» [7].