Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Здесь не одно чувство, не чувство стрем­ления к любимой «в общем и целом», не одна нота. Здесь целый квартет чувств, не­ожиданных, противоречивых и парадоксаль­ных. Нетерпение, достигнув предела, обер­нулось вдруг изнеможением, тупой непо­движностью, грустью, и вся эта многоголосица сливается в согласную мелодию.

Еще больших высот достигает Бунин, изо­бражая сложности и разновидности чувства. Он смело вступил в области, до него неве­домые, описал подробности, «составные ча­сти» душевных движений, до него скрытые, и выявил бесконечное разнообразие, каза­лось бы, всем известых чувствований.

До чего, оказывается, многогранным мо­жет быть несложное, в общем-то, ощуще­ние одиночества. Вот как передает Бунин (опять-таки средствами предметности мате­риального мира) особый оттенок «гостинич­ного» одиночества: «...в тишине еще спящей гостиницы слышно было только нечто очень раннее — как где-то в конце коридора шар­кает платяной щеткой коридорный, стукает по пуговицам».

Правда, и Бунин не всесилен. Иногда многослойность и глубина впечатлений стано­вилась невыразимой, и он писал:

«...как передать те чувства, с которыми я смотрю порой на наш родовой герб?»

«Как же передать те чувства, с которыми смотрел я, мысленно видя там, в этой ком­нате, Лизу...»

«Как выразить чувства, с которыми вышли утором из вагона...»

Иногда такие фразы пишутся для усиле­ния впечатления. Но вероятно и то, что в некоторых случаях даже Бунину не хвата­ло мастерства, чтобы безошибочно выразить тончайшую механику духовного движения.

Еще более неблагодарны для пересказа неутешное горе, отчаяние, слепой гнев. Эта грубые, универсальные моночувства описаны тысячи раз и романтиками и реали­стами, в таких случаях Бунин иногда дей­ствует очень просто: общеизвестные чувст­ва он просто не упоминает.

Рассмотрим, как передан «душевный недуг», постигший тринадцатилетнего Алешу после ареста брата.

Родители возвращались в Каменку. Але­ша проводил их немного (он учился в ту пору в гимназии и жил в городе «на хле­бах»), слез с тарантаса. От горя они не смогли и проститься как следует.

«Тарантас с полуподнятым верхом тотчас же загремел, могучий бурый коренник зад­рал голову и затряс залившийся под дугой колокольчик, гнедые пристяжные дружно и вольно взяли вскачь, подкидывая крупы, а я еще долго стоял на шоссе, провожая глазами этот верх, глядя на убегающие задние колеса, на косматые бабки корен­ника, быстро пляшущие между ними под кузовом тарантаса, и на высоко и легко взвивающиеся по его бокам подковы при­стяжных,— долго с мукой слушал удаляю­щийся поддужный плач».

Здесь та же перечислительность, что и в примере из «Детства Никиты». «Поддужный плач» подсказывает, какое неизбывное горе затопило все существо Алеши, но и без этой подсказки все ясно. Глаза его видят, слышат, но смысл и связь происходящего исчезли. Он превратился на время в бес­чувственное отражающее зеркало. Подчерк­нутые, до болезненной остроты четкие, взятые крупным планом детали: задние ко­леса, косматые бабки, подковы — все это постепенно стягивается в картину, наск­возь пропитанную горем, сиротливостью, одиночеством...

Впрочем, «бесчувственых» пассажей, как бы прикрывающих сильные пережива­ния героя, уводящих эти переживания «в подтекст», в «Жизни Арсеньева» не так много. Да и применялся этот прием не од­ним Буниным.

А Бунина понять что-либо означа­ло — почувствовать:

«Только много лет спустя проснулось во мне чувство Костромы, Суздаля, Углича, Ростова Великого..», «...я вдруг почувствовал зту Россию...» Такие фразы означали оконча­тельное постижение предмета, утверждение того, что «вещь в себе» стала «вещью для Алеши».

Свойства и качества вещей, обстановки, человека пропущены сквозь двойную лин­зу — зрелого и молодого Бунина — и выда­ются читателю в виде субъективной перера­ботки этих свойств и качеств. Удивитель­но, что при такой трансформации и неиз­бежном в связи с ней искажении окутанный маревом чувства предмет предстает перед читателем более ярко, живо и истин­но, чем бы он был выписан с флоберовским беспристрастием.

«Дама эта имела крупного, широкоспин­ного мопса, раскормленного до жирных складок на загривке, с вылупленными стек­лянно-крыжовенными глазами, с развратно переломленным носом, с чванной, презри­тельно выдвинутой нижней челюстью и при­кушенным между двумя клыками жабьим языком. У него обычно было одно и то же выражение морды — ничего не выражаю­щее, кроме внимательной наглости,— одна­ко он был до крайности нервен».