Людмила Бояджиева - Житие и страсть Жоржа Сименона

— Видел афишу? Вон, вон она! — перегнувшись через перила, Этьен тыкал пальцем в проплывший мимо афишный столб. — Жозефин Беккер — американка! Огромная шоколадная задница — полный атас! Даже когда я вижу афишу, мне хочется впиться в нее зубами.

— Вчера мы познакомились в «Ротонде». Сегодня пригласил ее на вечерушка к себе. Заходи, но вот куснуть тебе не придется. Эту задницу уже пасу я.

Того, что Европа увидела в начале 20‑х годов, «эмансипе» начала века не могли себе представить даже в самых смелых фантазиях. Героиней десятилетия стала темнокожая джазовая танцовщица Жозефина Беккер. С непосредственностью африканской дивы она считала набедренную повязку из страусовых перьев вполне достаточным нарядом для выхода на сцену. Жозефина оказалась первой, сделавшей свое черное тело достоянием всего мира. Мир, в свою очередь, сделал мадемуазель Беккер телом эпохи. А Сименон сделал тело эпохи своим достоянием.

Как бдительная Тижи могла не замечать пассажи ретиво кабелирующего мужа и его бурную связь с «чернокожей пантерой»? Она убеждала себя в том, что для ревности нет оснований — ведь Сим регулярно и пылко исполнял супружеские обязанности, и самые бурные гулянки не мешали ему отстукивать по восемьдесят страниц в день. В комнате на верхнем этаже Сименоны обставили свое «кафе» — место для частых вечеринок. Окна завесили черным бархатом, соорудили американский бар с толстым стеклом и подсветкой. Сименон достал театральный прожектор, позволявший утраивать разноцветное сияние. Полумрак, громкая музыка, самая богемная компания: представители Монпарнаса, русские балерины, дочь азиатского посла и, конечно, Жозефин Беккер — обезьяноликая, гибкая красавица с умопомрачительным телом. За баром в белой водолазке смешивал напитки, виртуозно жонглируя бутылками, сам хозяин. К трем часам ночи на полу среди черных бархатных подушек свивались обнаженные тела. А с шести утра Сименон садился писать.

«Мы жили для того, чтобы радоваться жизни, ничего не драматизировали и не принимали всерьез, кроме одного — того количества страниц, которое я должен был ежедневно отстукивать на машинке. Писал быстро, с увлечением, особенно приключенческие романы для юношества в «голубую серию». Красная серия — «чувства» — занимала меня меньше, но и тут не надо было сильно напрягаться, существовали шаблоны, от которых не стоило отдаляться. Для «голубой серии» приобрел словарь, с помощью которого с легкостью совершал путешествия по всему миру: хоть на Амазонку, хоть на озеро Титикака. Путешествовать по миру, имея под рукой бутылка белого вина, я начинал в шесть утра и заканчивал после полудня, приканчивая вторую бутылку.

Я играл в жизнь, жонглировал ею. Но при этом не переставал писать. А иногда вечерами сочинял для себя короткие рассказики»

На этих романах, дающих приемлемые для привольного житья доходы, формировался навык сименоновской «скорописи» и особый стиль, заключавшийся, как не раз подчеркивал писатель, в отрицании литературных красот и вычурности. От этих неминуемых приемов развлекательной литературы у него выработался стойкий рвотный рефлекс. В своем пристрастии к простоте формы и минимализму выразительных средств, как и в феноменальной писательской продуктивности, Сименон стоит особняком.

Десятилетие с 1919 до начала в 1929 мирового экономического кризиса, получившее во Франции название «шальные годы», стало временем расцвета сюрреализма и «арт деко», распространением американского джаза, русского балета, взлета «парижской школы» живописи, собравшей на Монпарнасе художников со всего света. С головой окунувшись в мир парижской богемы, подружившись с самыми авангардными его представителями, Сименон сохранил, как писатель, обособленность, уникальность. Поразительным образом ему удалось пройти мимо всех течений литературного авангарда. С самого начала и до конца «простота стиля» была главным принципом его сочинений.

— Сим, — Тижи стояла за спиной строчившего на машинке мужа. — Нам надо серьезно поговорить.

— Только не сейчас! Я же просил не беспокоить меня во время работы! — он не прервался ни на секунду.

— К чертям твою работу! — Тижи сделала то, что никогда себе не позволяла — выдернула из машинки почти исписанный лист и разорвала его. Потом громко разрыдалась и это спасло ее от оплеухи. Лицо Жоржа налилось коровью — он стоял против нее, сжимая кулаки.

— Я все видела — эта шлюха Беккер трахалась с тобой!