Грэм Робб - Жизнь Рембо

При отсутствии рукописей к этим самодовольным фразам, которые часто используются для установления моральных качеств Рембо, следует относиться с крайней осторожностью. Аналогично известны ханжеские высказывания, вставленные Берришоном, например, фраза «Мы ведем жалкое существование среди этих негров» была изменена на: «Мы ведем жалкое и достойное существование среди этих негров» [892].

Когда Рембо попросил Ильга в декабре 1889 года отправить ему «очень хорошего мула и двух мальчиков-рабов», Ильг посоветовал своему коллеге Циммерману: «Делай, как сочтешь нужным. Думаю, мы могли бы доверить судьбу двух бедняг ему с чистой совестью» (22 января 1890 г.) [893]. Более поздний и более известный ответ Ильга (23 августа 1890 г.), очевидно, был написан в надежде, что его увидят глаза других: «Я никогда не покупал их [рабов] и не хочу начинать. Я вполне понимаю, что у тебя хорошие намерения, но я никогда не сделал бы этого, даже для себя» [894]. (Сам Ильг, как известно, использовал рабов [895].)

Рембо имел достаточный опыт и навыки управления, чтобы знать, что жестокость и нечестность вредны для бизнеса. Вопрос заключается в следующем: нужно ли судить о поведении по критериям анахронизма? Даже в мыслях абиссинского торговца конца XIX века решимость Рембо превратить свои несчастья в прибыль имела силу шока.

Вереница верблюдов на фоне барханов африканской пустыни – дивный сюжет для открытки из экзотической Абиссинии, тогда как вид каравана вблизи – зрелище тяжкое и неприятное: вонь, язвы, изможденный вид животных… 8 октября 1889 года Ильг решил, что настало время поговорить с Рембо о его караванах: «Каждый (караван) приходит изголодавшийся и со всей обслугой в плачевном состоянии. […] Не стоит экономить несколько талеров на провизии, чтобы все слуги в конечном итоге были истощены и больны на протяжении нескольких месяцев. […] Все ослы, которые пришли из Харара, находятся в очень плачевном состоянии. Я был вынужден поставить их на траву на своей земле, чтобы дать им оправиться от ран. Нет ни одного, которого можно было бы использовать. Ты скажешь мне, что это по вине обслуги и т. д., но это именно то, когда знаешь, как абиссинцы путешествуют, против чего следует принимать меры предосторожности».

Рембо парировал два месяца спустя. Ильг дал себя обмануть лгунам: «Что касается твоего укора, что из-за меня люди и животные умирают с голоду на дороге, кто-то лжет. На самом деле я известен повсюду своей щедростью в таких случаях. Но вот какова благодарность туземцев!»

Даже в разгар кризиса с обгрызенными останками на улицах и угрозой «широко распространенного мародерства» Рембо цеплялся за свой «любимый Харар» [896]. Его вкус к городам почти не изменился. В сентябре 1890 года La Plume («Перо») опубликовал его раннее стихотворение L’Orgie parisienne («Парижская оргия») [897]. Возможно, это была ода Харару в первые годы новой империи:

Несмотря на банды голодных разбойников, Рембо часто седлал коня и рысью выезжал за городские ворота с Отторино Роза. Роза вспоминал: «Мы пытались уехать как можно дальше, чтобы удовлетворить свое любопытство и узнать, что есть интересного в регионе – его топография, его флора и фауна, а также реликвии древних времен» [898].

Это – последний намек на то, что Рембо все еще планировал написать книгу об Абиссинии. Его собственный намек на эти отважные походы делает их похожими на простой выброс энергии, страстные встречи с Матерью-Природой: «походы пешком от 15 до 40 км в день; сумасшедший галоп по крутым горам» [899].

Рембо решил переждать шторм. Британская блокада закончилась в марте 1890 года, но торговля восстанавливалась медленно. Валютные курсы были все более неблагоприятными, а цены продолжали падать. Списки товаров Рембо звучат, словно маленькие элегии переменам и упадку:

«– Кофе плавает между 7 и 8. Очень вяло.

– Резина в полном упадке.

– Кожа тоже» [900].

В 1885 году, разрубив узел, который можно было бы легко развязать, Рембо покинул компанию Барде в необъяснимой ярости. Снова слышался характерный звук разлома тектонических плит. Он пытался устроить ссору с Сезаром Тианом так, чтобы он смог «ликвидировать» дело и начать снова. Рембо сжигал мосты с людьми, все еще находясь на них. Даже если допустить его «привычные преувеличения» [901], Савуре «серьезно ужаснулся» письму, в котором Рембо обвинял его в необоснованных подозрениях. «У меня есть тенденция к противоположному недостатку, – замечает Савуре. – Вместо того чтобы верить, как и ты, что все – подлецы, я слишком склонен полагать, что все честны» [902].