Грэм Робб - Жизнь Рембо

«Остроумный и красноречивый, с истинно французским талантом вести разговор» (Робекки Брикетти) [838].

«Прекрасный ходок», «хорошо ладил с бухгалтерией». «Он вдруг заставляет вас лопаться от смеха» (А. или К. Ригас) [839].

«Выдающийся негоциант». […] «У него было прекрасное будущее» (Ries (Руи) [840].

«Он всегда спешил, и создавалось впечатление, что у него повсюду были дела» (Гуиньони) [841].

«Очень серьезный молодой человек, который не часто выходил». «Очень, очень серьезный молодой человек, – повторил епископ. Казалось, он находит этот эпитет наиболее удовлетворительным, – очень серьезный и печальный» (монсеньор Жером в интервью Ивлину Во) [842].

Великий представитель французской литературы, казалось, обладал своего рода природным камуфляжем. Согласно Леопольдо Траверси, он был настолько «необщительным», что «оставался незамеченным среди тюков со шкурами и корзин с кофе» [843].

Трагическая аура Рембо – это более позднее изобретение. Образ, который просматривается в письмах конца 1880-х годов, – это довольный мизантроп. Даже самые мрачные его автопортреты демонстрируют суровое восхищение собственной истерзанной личностью:

«Я все время скучаю. В самом деле, я никогда не знал никого другого, кому было бы так же скучно, как и мне. Это жалкая жизнь, во всяком случае, не кажется ли вам? Ни семьи, ни интеллектуальной деятельности, затерянный среди негров [844], которые пытаются всячески тебя эксплуатировать и лишают возможности в нужный срок свести концы с концами? Я вынужден говорить на их тарабарском наречии, есть их гнусную стряпню, терпеть тысячу неприятностей, порожденных их леностью, вероломством и тупостью!

И есть нечто еще печальнее – это страх постепенно превратиться самому в идиота, сидящего на мели в полном одиночестве при отсутствии какого бы то ни было интеллигентного общества».

Самовлюбленность заключает брак, который никогда не может быть ликвидирован, но личность, от которой Рембо не удалось освободиться в поэзии, по крайней мере, заслужила его уважение. Добровольно «затерянный среди негров» доктор Ливингстон [845]французской литературы по понятным причинам не слишком желал писать свою последнюю главу.

Несмотря на сообщение Альфреда Барде о его случайной встрече с Полем Бурдом, часто говорили, что Рембо ничего не знал о своей растущей известности во Франции. С повторным обнаружением письма, которое когда-то считали подделкой, ситуация прояснилась – не может быть никаких сомнений в том, что Рембо знал о своем полумифическом статусе.

После продолжительной болезни Поль Бурд наконец ответил на письмо Рембо. К сожалению, газета Le Temps решила обойтись без абиссинского корреспондента. В любом случае, Рембо просил больше денег, чем даже британская газета могла заплатить [846]. Однако Бурд говорил: «Я очень сожалею, что упустил возможность снова связаться с вами. Мой интерес может вас удивить. Живя так далеко от нас, вы, наверное, не знаете, что в Париже для очень небольшой группы писателей вы сделались чем-то вроде легендарной фигуры – одной из тех, чья смерть была объявлена, но в чье существование немногие преданные продолжают верить и чьего возвращения они упрямо ждут.

Ваши первые усилия в этом направлении, как в прозе, так и в стихах, были опубликованы в некоторых периодических журналах Латинского квартала и даже собраны в тома. Некоторые молодые люди (которых я нахожу наивными) пытались основать литературную систему на вашем сонете о цвете букв. Не зная, что сталось с вами, маленькая группа, которая называет вас своим лидером, надеется, что однажды вы вернетесь, чтобы спасти ее от безвестности. Я спешу добавить, если честно, что все это не имеет никакого практического значения вообще. Но (если бы я мог быть настолько смелым), несмотря на многие неувязки и странности, я был поражен удивительной виртуозности этих произведений ранней юности».

Если хочет, Рембо мог бы послать несколько статей Le Temps об абиссинской политике и пожать плоды, по крайней мере, «моральной прибыли»: «Это даст вам связь, которая вернет вас в контакт с цивилизованной жизнью» [847].

Это весьма покровительственное сообщение от «цивилизации» вряд ли заставило Рембо поспешить в Аденскую корабельную контору. Тем не менее он отложил это письмо и держал его в своих бумагах.

Была ли боль сожаления по поводу упущенных возможностей или просто эффективное ведение личных дел? Ничего не известно о реакции Рембо на весть о том, что его прежнее «я» живо и здорово в мрачном Париже. С другой стороны, нет никаких признаков того, что он примирился со своей поэзией, или просто думал об этом. (Рассказы о том, что однажды вечером в Хараре он создал новое окончание «Пьяного корабля» с гологрудыми таитянскими женщинами цвета меда, ценны только как испытание легковерности) [848].