Грэм Робб - Жизнь Рембо

Метла, должно быть, находилась в постоянном употреблении. Рембо жил так, будто не хотел оставлять после себя никаких улик, или как будто кто-то уже пытался написать его биографию. Савуре пробыл месяц, но ему практически нечего было рассказать:

«Вполне добротный дом, без мебели. Мне не на чем было спать, кроме моей раскладушки, и за месяц, что я там пробыл, я так и не узнал, где он спал. Я видел, как он пишет день и ночь за плохо сделанным столом» [826].

Письменная работа Рембо состояла из таможенных деклараций, счетов и квитанций и, возможно, давно обещанной книги об Абиссинии, которая так и не появилась. Хотя его заметки о новом маршруте в Шоа были опубликованы Географическими обществами Великобритании, Франции, Германии, Австрии и Италии [827], он не показывал никаких признаков, что пытается извлечь выгоду из славы исследователя.

По словам молодого итальянского чернорабочего по имени Оливони, дом Рембо был неотличим от дома зажиточных туземцев: стол с клеенчатой скатертью и несколько ковриков на полу [828]. Он пользовался популярностью как хороший рассказчик и из-за своей способности говорить на нескольких европейских языках [829], но он редко развлекал гостей. Когда он это делал, то подавал кофе по-турецки, а иногда и ликеры. Он, возможно, удлинял свой рабочий день, жуя листья ката, но ссылки на более интеллектуально всепоглощающие наркотики, такие как гашиш и опиум, – все из вторых рук и подозрительно сенсационные [830].

На складе по соседству все необходимое для элегантной абиссинской жизни хранилось в тюках и переделанных ящиках для патронов до тех пор, пока не накопится необходимое количество, и тогда их отправляют на верблюдах и мулах, чтобы продать в Шоа. Сам дом был почти пуст. Единственные предметы, сохранившиеся до наших дней, – это нож, вилка и ложка, выставленные в музее Рембо как иконы какого-то узкоспециализированного карго-культа. Эти громоздкие европейские столовые принадлежности способны испортить вкус любого блюда. Там же выставлена покореженная металлическая кружка вроде тех, что обжигают губы, загрязняют свое содержимое и внезапно протекают у ручки.

Столовые приборы Рембо иногда используются, чтобы вызвать в воображении сладостно-горькое чувство жалости и благоговения. Но были они печальными пожитками жалкого неудачника или суровой утварью успешного скупца? Рембо всегда жил так, как будто он ждал, что в любой момент жизнь сделает из него дурака: даже материальные объекты были заложниками его судьбы. Когда слишком оптимистичный французский торговец Бремон попытался построить небольшой дворец для себя, «соразмерно своим обширным торговым операциям и элегантным привычкам», Рембо радовался его неизбежному разрушению: «Видимо, он уже возводил нечто подобное в месте, называемом Джибути, но строение было выполнено из дефектной окаменевшей губки, и, когда весенние дожди выпали на побережье, казалось, что оно раздулось, потом сдулось и осыпалось на землю» [831].

Основное различие между рассказами тех, кто знал Рембо, и тех, кто делал вид, что знаком с ним, состоит в том, что первые никогда не путали его нелюдимость с несчастьем. «За своей отталкивающей маской ужасной суровости, – писал Ильг, – ты скрываешь солнечный нрав, который многие сочли бы веской причиной позавидовать тебе!» [832].

Два итальянских приятеля, описывая Рембо, использовали слово scorza , что означает кора, наружный слой, грубая внешность – «жесткая и человеконенавистническая», «эксцентричная и довольно угрюмая» [833]. Рембо был единственным европейцем в Хараре, кто никогда не присутствовал на воскресной мессе епископа Таурина, единственным торговцем, который платил за напитки в греческих барах, «не желая пользоваться общинными жетонами, которые использовались в качестве валюты в кафе Харара» [834].

Большинство людей, которых просили описать Рембо после его смерти, мало что могли рассказать. Как зернистые фотографии, которые становятся бледнее с каждым годом, составной портрет едва ли был достаточно подробным, чтобы отличить Рембо от других торговцев:

«Всегда раздражительный», но и «очень сдержанный». «Радушен со всеми, но близок – ни с кем». «Он считался хорошим бизнесменом, проницательным и состоятельным» (Оливони) [835].

«Очень серьезный и грамотный». «Он был иногда довольно груб, но не настолько, чтобы кто-то питал к нему неприязнь» (Савуре) [836].

«Честный и очень гордый человек» (Роза) [837].