Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Катя пеклась о К. М. Ревновала меня к тем, о ком он заботился последние годы жизни. Это было так понятно.

Письма меж тем шли и шли. Получая отзыв за отзывом, я вывел характерную закономерность – добрее и терпимее по отношению к скромному моему труду были те, кто находил себя среди проектируемых «говорящих голов» фильма. И наоборот. Недаром говорят, семейная, то же и клановая цензура – самая драконовская из всех изобретенных человечеством. Ей уступал даже главлит эпохи Павла Романова.

Первый же отпуск я провел на киностудии, в основном в монтажной, вместе с Трошкиным.

В следующий мой приезд в Москву из Стокгольма состоялся просмотр-приемка. На нее пришли члены художественного света Студии документальных фильмов, члены комиссии по литнаследству Симонова, его близкие, друзья, родные.

Поддержать коллегу подтянулись режиссеры-документалисты, положившие «животы своя» на прославление всякого рода трудовых свершений послевоенных десятилетий – целина, Братская ГЭС, Усть-Илимская ГЭС, космос, тюменская нефть…

В отличие от создателей игрового кино мужики эти, как они предпочитали себя называть, находились, по-видимому, в добрых и лишенных ревности отношениях друг с другом. Весьма легко и непринужденно они обменивались суждениями о жизни, прямо противоположными тем, которые пропагандировали в своих фильмах. К Трошкину, который ради «Симонова» отложил на время ленту о БАМе, о котором он поклялся «сказать всю правду», они относились с добродушной иронией и обзывали его правдолюбцем: мол, давай, давай, посмотрим, что от этого останется, когда заклацают главредовские ножницы.

Но, как говорится, никогда не спрашивай, по ком клацают эти ножницы… Они заклацали по «Симонову».

На дворе стоял сентябрь 1984 года. Со времени октябрьского пленума прошло двадцать лет. До марта и апреля 1985-го оставалось всего несколько месяцев.

Просматривая теперь заметки с того и последовавших за ним обсуждений, я ловлю себя на том, что ищу в них не столько оценки нашего с Трошкиным детища, сколько приметы того странного, межеумочного времени.

В тот первый вечер «симоноведы» указали нам на все имевшие место и воображаемые фактические ошибки. И как действительно было не блеснуть тем, для кого на топографической карте жизни и деятельности Симонова знакома была каждая кроха.

Была молчаливая или деликатно выражаемая ревность тех, кто в фильм не попал, и сдержанное одобрение тех, кто там себя увидел. Довольный фильмом, автором и собой боевой генерал в отставке, известный по произведениям и дневникам К. М. как «мой первый редактор», заявил от души и простосердечно, что вот надо бы только как-то Лазаря пристроить, в ответ на что прозвучало с достоинством, что в этом как раз нет никакой необходимости, а вот… имярек «многовато. Можно бы и поменьше».

Кате, которая упорно гнула свою линию о том, что все время надо помнить, о ком фильм, неожиданно эмоционально возразил один из коллег Трошкина, заявив, что для него в кадре, где Симонов внимает Ульянову, читающему «Слово о словах» Твардовского, «звучит» именно Симонов, а не Ульянов и даже не Твардовский, потому что редко можно увидеть, чтобы один поэт ТАК слушал другого поэта.

Итог подвела напомнившая мне героиню пьесы Радзинского «Снимается кино» миловидная, но деловитая представительница заказчика, то есть «Экрана» из лапинского Гостелерадио:

– Лента производит впечатление. После первых прогонов сделано, несомненно, немало, но многое еще предстоит.

Многоопытный Трошкин, поразмыслив, истолковал этот ребус как «скорее да, чем нет».

И поначалу его прогнозы вроде бы подтверждались. Примерно через месяц он позвонил мне в Стокгольм и сказал, что следующей инстанцией в иерархии обсуждений будет заседание коллегии «Экрана». Хороший знак – на просмотр обещал прийти заместитель Лапина. Видно, хочет разделить с нами успех.

Вскоре пришло письмо: состоялось. Хороших слов было сказано несчитано. Директор «Экрана» Хесин на просмотре плакал, по его собственному признанию. Зампред заметил, что картина действительно сделана на взволнованно минорной ноте, и это хорошо, так как ощущение потери большого художника и должно вызывать подобное настроение.

Что касается замечаний, то они, по словам Владика, носили «косметический характер: «Вот, Борис, первые ощущения и впечатления от сдачи фильмов на двух пленках. Честно говоря, я боялся худшего, больших потерь».

Приведенный далее перечень заставил меня призадуматься, то ли Трошкин так шутит, называя перечисленные потери «косметикой», то ли, наслушавшись комплиментов, потерял бдительность.