Владимир Хомичук - Муха

Однажды после урока преподаватель русской литературы Семен Львович Цимбельман рассказывал мне о войне. Он почти дошел до Берлина. Был ранен и комиссован. О войне он говорил не так, как все, с трибуны там или в кино.

– Вы, молодой человек, несколько передергиваете, – картавит, – события и, главным образом, понятия. Никто вас не обманывает, героизм, конечно, был. Великий героизм.

– Не знаю, слишком пафосно все преподносится.

– Не говорят лишь о другом, Олег. Человеческая сущность может обнаружить себя по-разному в экстремальных ситуациях. Даже в одном и том же человеке способны уживаться самоотверженность – героизм, как вы ее определяете, и трусость, а то и подлость.

– Это вы о чем, Семен Львович?

– Понимаете, мне приходилось видеть людей, которые геройски проявляли себя в бою, не жалея своей жизни в прямом смысле слова, а под шум атаки стреляли в товарища, потому что до войны они были соседями и тот переспал с его женой или украл у него деньги.

На столе стоял кем-то принесенный кактус с шипами, воткнувшимися в и без того уже потертый черный портфель учителя.

– Я примерно так и думал. Мне отец рассказывал.

– Ваш отец тоже воевал? Где? На каком фронте?

– Он не воевал, он в тюрьме сидел.

По радио объявили, что Анатолий Фомич – отец Олега, известный в городе и области спекулянт, промышлявший на протяжении долгих лет самогоноварением и сбытом выращиваемых на собственном огороде помидоров и огурцов, наконец задержан милицией в ходе розыскных мероприятий по факту убийства пешехода при дорожно-транспортном происшествии. Преступник с места происшествия скрылся, оставив жертву в предсмертном состоянии на шоссе Брест – Кобрин в районе двадцатого километра. После месячного расследования дела, возбужденного по заявлению вдовы погибшего, преступник арестован и будет предан суду в ближайшее время.

В школе на Олега все смотрели как-то странно, одни – с затаенной злобной радостью, другие – с издевкой и насмешкой, а учителя – с осуждением или подозрением. Бедняга уже слышал новость по радио и вошел в здание школы с опущенной головой и потерянным взором. Со всех сторон на него сыпались произносимые тихими, а то и не очень, голосами подначивания и оскорбления: «Что, допрыгался, кулацкий сынок? Так твоему папаше и надо!»

Дальше – хуже. Классный руководитель вызвала в школу мать и настаивала на том, чтобы Олега освободили от уроков на несколько дней якобы по просьбе родительницы – до выяснения, так сказать. Женщине средних лет, в платке, с испуганными глазами было объявлено, что так будет лучше и спокойнее для учеников и преподавателей. Потому что мало ли что. И вообще, не место сыну преступника в этой школе, хорошо бы другую подыскать, а то ведь… вы меня понимаете… Тут Олег и не выдержал:

– Прекратите издеваться над моей матерью, Раиса Баталбиевна! Неужели вам не стыдно, в конце концов?

– Послушай, Олег! Что ты себе позволяешь?

– Это не я, а вы себе позволяете.

– Что?

– Крайнюю бестактность, граничащую с разнузданным хамством, в общении со старшим по возрасту человеком. Вот что.

– Ну-ка, мамаша, забирайте своего отпрыска и убирайтесь вон отсюда. Дальше пусть директор решает, я больше терпеть этого не намерена.

Олег открыл было рот, чтобы ответить, но мать обхватила его и – пойдем-пойдем, сынок, от греха подальше! – вывела в коридор.

Моего отца приговорили к пяти годам тюрьмы. Попрощались мы более чем странно, я бы сказал. Однажды утром, как всегда, я собрался в школу. Идти надо было пешком. Километра эдак три с гаком. Поэтому отправлялся я в путь рано, затемно еще. За окном моросил противный серо-бурый дождь. Зонтика у меня не было, только заляпанная краской зеленая плащовка с капюшоном. Надел я, значит, этот маскхалат, будь он трижды проклят, и вышел во двор нашего деревянного дома. Ну, нет у меня хорошей одежды, и все тут! И никто в этом не виноват. Даже если бы родители денег дали, то я не знал бы, где эти самые модные шмотки купить. Вот выучусь и уеду за кордон. Опостылело тут уже все. Но придется потерпеть пока. Батя, блин, вот еще загремел. Что теперь с ним будет?

К дому подъехал милицейский уазик. Открылась задняя дверца, и на придворную земляную дорогу спрыгнул небольшого роста полноватый человечишка с затравленным взглядом – мой отец. Жалкий весь, испуганный.