Владимир Ситников: Русская печь

– Ну что тебе стоит, Шибай! У старика жена уже месяц с постели не встает, – продолжал я. Шибай оправился от испуга.

– Бедный, бедный старик, – сказал он вдруг плачущим голосом и даже потер чумазой ладошкой глаза. – Дак что ты раньше не сказал, Короб, что ты не предупредил меня?

Я верил и не верил Шибаю.

– Ну, спускайся сюда, отнеси ему шапку, отнеси, – и, завернув полу пиджака, показал меховое ухо от шлема.

Надо спускаться. А как иначе? Но, наверное, врет Шибай. А вдруг и действительно отдаст шлем. Я полез вниз, цепляясь за выступы кирпичей.

Не успел я спуститься на землю, как на меня навалилось что-то грязное, душное, посыпались удары. Казалось, я потерял сознание. Нет, не от ударов, а от этого душного зловония. Когда я сбросил с себя противный засаленный ватник, Шибай и его помощники были уже наверху. Колька, обезьянничая, показывал кусок мыла, вытащенный у меня из-за пазухи.

– Отдай мыло, гад, – дрожащим от слез голосом закричал я. – Отдай.

– Нехорошо так ругаться, мальчик, – упрекнул меня Шибай, сделав постное, оскорбленное лицо. – Очень даже неприлично.

Шибаева ватага заржала. Я готов был их кусать и царапать, а если бы был у меня автомат, то и стрелять. Так я ненавидел их. Но я только погрозил им кулаком и крикнул, что еще отомщу за все, и они еще поплачут. Обычные угрозы бессильного.

Какая наивная глупость упрашивать Шибая вернуть учителю шлем! С Шибаем можно разговаривать только кулаком. А я думал, что уговорю. Дурак я, сущий дурак! Ну а я чем лучше Шибая? Я тоже чуть не украл тот шлем.

У меня было противно на душе. И я ругал себя, ходя по улицам, пока на углу не увидел безногого дядьку. Тот сидел прямо на земле и пел песню «Раскинулось море широко». Когда я шел к рынку, голос у него был ещё сильный и чистый, а сейчас совсем охрип. Около певца толпились женщины, всхлипывали, когда он доходил до слов: «Напрасно старушка ждет сына домой». В фуражке было много рублей и мелочи, а он словно не замечал этого и все пел одну и ту же песню про море. То, что он плевать хотел на деньги, еще больше распаляло слушателей, и ему все время бросали монеты.

Тут мне и пришло в голову, что я тоже могу так петь. Я буду петь в поездах, у меня появится много денег. До войны я учился играть на домбре. Я возьму домбру, буду наигрывать и петь. Поеду в красноармейских эшелонах и так доберусь до фронта. А там меня пошлют в немецкий тыл. И в тылу у фашистов я тоже стану петь и играть, но уже понарошке, чтобы узнавать сведения, которые нужны нашему командованию. Это даже лучше, чем поступать на завод. А главное, завтра я уже поеду в эшелоне.

Когда кончится война, вернусь домой. У меня будет медаль или даже орден, и никто меня не заругает за то, что я бросил учебу. Даже математик пожмет руку и скажет:

– А я не думал, что ты такой смелый.

Дома я ушел на террасу и, взяв домбру, стал разучивать «Раскинулось море широко». Распелся и разыгрался так, что даже самому стало нравиться. Сейчас бы для проверки сходить к госпиталю и спеть там. Но тогда потребуется отдать Фиме деньги. Он обязательно спросит, принес ли два червонца.

«А-а, семь бед – один ответ, – решил я. – Все равно сегодня вечером уеду на фронт. Мама не будет меня ругать, если я возьму баночку варенья, которую приберегает она для папы». Я достал из сундука из-под белья черничное варенье и сунул банку в карман. Пусть этот картежник подавится, но зато я верну ремень и расплачусь за кепку.

Фима сидел в яме, привычно тасуя карты. Он небрежно подкинул банку, и она исчезла у него под рубахой.

– Квиты, – коротко сказал он.

– А ремень?

– Какой ремень?

– Мой.

– А-а, тот ремень! Ты знаешь, я его проиграл. Пришел тут один шулер. Обчистил меня. Ну, ты же знаешь, не всегда везет.

– Верните мне тогда варенье, – сказал я. Я ведь собирался на фронт и должен быть решительным. Кроме того, ремень – папин подарок.

– Ну ты и ушлый, я вижу, – сказал Фима. – Так ведь не делается. Я поверил тебе в долг, а ты совсем меня обобрать хочешь. За кепочку это.

Издевался Фима надо мной или правду говорил, я не понял. И ремень-то он, наверное, не проиграл. А такой был отличный ремень. Все мне завидовали. Пряжку я каждое утро драил наждачной бумагой.

Когда раненых собралось побольше, я сел и потренькал на домбре. Хотел сыграть «Раскинулось море широко», но почему-то получалось у меня куда хуже, чем дома. А петь я совсем не смог. Видно, расстроился из-за этого Фимы.

– Что-то ты изрядно подвираешь, братец, – сказал Сергей Антоныч. Он взял домбру. Чувствовалось, что инструмент попал в умелые руки. Быстренько настроил домбру и стал наигрывать. Да еще как!