Виктор Улин - Денис Артемьевич Владимиров

Порог Дениса Артемьевича Владимирова был невысоким.

Он невыносимо страдал посторонних звуков, имея очень тонкий слух. На новой квартире в Петергофе не мог уснуть, пока с дальней-предальней фермы доносился низкий гул доильного аппарата. И в том же доме (имевшем звукоизоляцию нулевого уровня) не спал от тонкого зуда до тех пор, пока не случился потоп: несколько суток свистела вода в « автоматике » унитазного бачка у соседей сверху.

Но при всем том он был жизнелюбив, как мало кто.

Да и вообще, имев огромное количество знакомых « блокадников » (к которым относилась и семья моей 1-й жены), я могу сказать, что эти люди отличались приоритетами иными, нежели блокады не пережившие.

У них имелась специфическая идеология, рожденная памятью лет, когда утренние мысли не простирались дальше вечера (а порой и до него не доходили), поскольку жизнь висела на волоске и требовала осознания каждой минуты без планов на будущее.

Разумеется, кто-то был фанатиком идеи; всегда найдутся способные идти в огонь из-за разного количества пальцев в крестном знамении.

Иные, чудом выжив, пытались компенсировать годы висения над бездной заботами о себе с размахом египетских фараонов, весь остаток жизни строивших свои гробницы.

Но нормальные людей из числа тех, кто в постсоветские времена получил почетное звание « Житель блокадного города », отличались легкостью отношения к бытию.

« Блокадники » не стремились обзаводиться автомобилями, обставлять квартиры, никуда не рвались, не испытывали тяги к добротной дорогой одежде.

Они радовались жизни в простейших ее проявлениях: пили, гуляли, веселились при любом удобном случае, общались между собой и выезжали летом на местный курорт Сестрорецк.

И особенное отношение, по понятным причинам, эти люди проявляли к пище.

Еда для бывших блокадников представляла высшую ценность жизни, требовавшую особой заботы. Это выражалось порой в неразумных формах.

(Например, я предпочитаю готовить еду на 1 раз, чтобы съесть ее свежей и горячей.

Исключения типа « суточных » щей, сложных салатов с заправкой или свинины, запеченной большим куском и теряющей неприятный запах после остывания, являются исключениями, подтверждающими правило.

Но бабушка моей 1-й жены Мария Емельяновна Наумова, заправлявшая в семье хозяйством и готовившая 1-2-3-е блюда к каждому обеду, « накладывала » одно меню на другое. В холодильнике у нее всегда стояли 2 кастрюли борща и 2 блюда с жареным морским окунем. На сетования домочадцев, что свежее вкуснее и незачем тратить силы на дополнительную готовку, хозяйка предлагала всем есть новое, а сама питалась вчерашним и позавчерашним.

Не думаю, что Мария Емельяновна любила порченое; просто ей жилось спокойнее, когда дома имелся запас еды мере на 2 дня.)

Денис Артемьевич Владимиров тоже очень любил поесть.

Не « есть », а « поесть »; знающие толк в еде меня поймут.

Лозунг « надо есть, чтобы жить – а не жить, чтобы есть », всегда был уделом плебеев, даром, что выдвинул его, кажется, Сократ.

Жить под ним могут лишь люди, никогда не едавшие ничего слаще морковки.

(Сам я всю жизнь жил, чтобы есть.

Хорошая еда составляла для меня и одну из главных радостей жизни и ее смысл.

Даже сейчас я предпочту умереть, нежели есть макароны, кашу или пельмени из бычьих гениталий.)

В этом отношении Денис Артемьевич – узнанный мною достаточно близко уже в зрелом возрасте – оказался моим братом по духу, равного которому я встречал, пожалуй, лишь в Игоре Николаевиче Максимове, неистощимом в поиске гастрономических наслаждений.

Причем Владимиров не был простым гурманом, он виделся мне эпикурейцем.

Если, конечно, это благородное греческое слово применимо к обычному советскому человеку времен, когда даже в Ленинграде не всегда удавалось найти настоящий торт « пралине ».

Я не знаю в точности, как складывалась студенческая судьба Дениса Владимирова.

Мама говорила, что он был старше (при советской борьбе с тунеядством, в отличие от нынешних времен, каждый год возраста среди студентов оказывался видимым), уходил в академический отпуск по состоянию здоровья (последствия пережитой блокады дали о себе знать!), затем восстановился на их курс.

В те годы я не сильно интересовался подробностями, но позже узнал, что сначала он учился на философском факультете ЛГУ, а уже потом перешел на математико-механический. Этот факт меня не удивляет; умный человек может быть кем угодно – даже историком – но вершина ума все-таки есть математика.