Александр Ласкин - Петербургские тени

ЗТ:Правы все. Как видно, Гримм и Беликов появились до пожара, а Кордобовский – после. К тому же взрывались неразминированые снаряды. Гримм и Беликов находили бомбы на Камероновой галерее, вытаскивали их своими тонкими ручками и бросали в пруд.

После войны с фронта вернулся Федор Федорович Олейник, человек, безумно влюбленный в Павловск. Он сразу начал работу – без всякого кабинета, даже хоть какого-то места. Ходил по парку, усеянному минами, собирал в спичечные коробки осколки и детали. Потом на основании этих находок делал рисунки и чертежи. Занимался этим целыми днями. Часто Олейник брал с собой четырнадцатилетнего сына. Как-то мальчик отошел в сторону, одна бомба разорвалась, и он погиб. Это несчастье Федора Федоровича не остановило. Вскоре он добился создания реставрационной мастерской. К сорок девятому году дворец уже подводили под крышу. Тут началось «Ленинградское дело». Одно из обвинений в адрес руководителей ленинградской партийной организации Попкова и Кузнецова заключалось в том, что они слишком много денег ухнули на реставрацию.

Называлось это «превышением власти». Строительство законсервировали, главного архитектора города Баранова арестовали, Олейник умер от рака. После этого одиннадцать лет дворец стоял без крыши. На основании «превышения власти» закрыли еще и музей обороны Ленинграда. Какой это был музей! Его создавали очень хорошие художники – Петров, Суетин. Посредине зала была удивительная аллея – по обе стороны от нее стояли не деревья, а бомбы. Большие, маленькие, всякие. На каждой – портрет того, кто ее разминировал. Это производило такое впечатление!

Все послевоенное лето мы пропадали в Павловске. Что-то собирали, зарисовывали, записывали… Возвращались очень поздно. Как-то едем из Павловска с Олейником в совершенно пустом поезде без единой лампочки. Все такие довольные. Обсуждаем, кто чего сегодня нашел. Проезжаем мимо темного Царскосельского вокзала. В это время он как раз начал строиться по проекту нашего преподавателя Евгения Адольфовича Левинсона. Вдруг слышу голос помощника Левинсона Грушке: «Да ну, здесь темно, не будем садиться», а потом голос самого Левинсона: «Чего ты боишься? Что там может быть? Ну еще один Олейник». И они входят в наш вагон.

Сейчас единственным спасителем Павловского дворца считают Кучумова, а ведь он появился только тогда, когда реставрация возобновилась. Он, конечно, тоже сделал немало. Восстанавливал интерьеры, добивался того, чтобы часы ходили.

АЛ:Но героический период восстановления дворца был завершен.

ЗТ:Еще там была такая Анна Ивановна Зеленова. Крохотного роста, ножки кривые. На себе переносила вещи из павловских интерьеров в Исаакиевский собор. Первое время во дворце стоял стенд, посвященный Олейнику. На нем были представлены его знаменитые спичечные коробки и рисунки. После того как Кучумов получил Государственную премию, этот стенд куда-то запрятали.

АЛ:Война – это не только голод, холод и потери, но и унижение. Пережив такое, хочется хоть какой-то реабилитации.

ЗТ:Это коснулось даже Ахматовой. Поэтому жизнь Анны Андреевны распадается на две части. Был период ее, так сказать, отсутствия (часто она говорила: «я привыкла отсутствовать»). В это время рядом с ней находились мои родители. Лидия Яковлевна – Люся – Гинзбург. Нина Ольшевская… Вот письмо: «Ничего не знаю о тех, с кем дружила до войны…» Дальше перечисление пяти-шести имен. В довоенные десятилетия она была практически недоступна. А потом кто ее только не знал – для всех двери открывались. Достаточно было воскликнуть «Ох-ах!» – и она уже была довольна. Настоящих друзей стали вытеснять всякие там девочки. Их было великое множество. Каждая тащила с собой подарочки. Кого-то я знаю по фамилии, кого-то нет. Я тоже «человек Ахматовой», но мое служение ей другое. Анна Андреевна не просто друг моих родителей, но почти член нашей семьи. Даже если в какой-то момент ее не было рядом, она обязательно как-то давала о себе знать. К примеру, брала красивую старинную бумагу и диктовала мне новые стихи. Потом ставила свой росчерк. Еще иногда писала: «Фонтанный дом», такое-то число.

АЛ:Анна Андреевна находила удовольствие в поклонении? В этой, так сказать, «замене счастья»?

ЗТ:Нелегко об этом говорить. То есть все ясно, но сказать сложно. Как видно, с возрастом что-то с людьми происходит. Человек устает, меняются психика и привычки. Это и медицина как-то объясняет. Конечно, война и блокада к этому имеют отношение. Невероятно, но это и Бориса Викторовича коснулось. Я даже как-то пожаловалась Анне Андреевне. Она, помнится, не очень поверила. Папа всю жизнь был выше таких вещей. Я не могла вообразить его рассуждающим о карьере. А потом, как видно, накопилась критическая масса, и он стал ценить почитание. Прежде просто не замечал, а тут ему это стало интересно. Мама страшно возмущалась. Она была гораздо моложе отца, а потому ей трудно было связать это с возрастом. Это я сегодня могу понять… К Борису Викторовичу стали являться всякие дамы, он их с восторгом выслушивал, покупался на самую примитивную лесть… Понятно, ради чего это делалось. Случалось, писал за них диссертации. Была одна такая, так у нее еще в прихожей начинали лить слезы. «Ничего, – успокаивал Борис Викторович, – мы что-нибудь придумаем». Потом эта дама стала парторгом института и чуть ли не выгоняла его с работы.