Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Буржуазия всех государств, начавших империалистическую войну, разглагольствовала о «защите отечества», о «национальной войне», стремясь скрыть ее грабительский характер и тем самым обмануть народ.

Русская буржуазия, маскируясь подобными фразами, стремилась завоевать новые рынки, увеличить свои прибыли на военных поставках и заодно подавить растущее революционное движение рабочих и крестьян.

Отмобилизованная русская армия выдвинулась к своим западным границам.

Война для военфельдшера Николая Щорса началась зимой 1915-го года. Почти все лето и осень их мортирный дивизион простоял, по сути, без дела на правом берегу Немана. Хвойный и березовый лес глухой стеной подступал к самой воде. На сухих, глинистых взгорках, меж деревьев, глубоко вкопались пушкари. На крышах землянок до снегопадов и морозов, под обильные дожди, успела прорасти густая зеленка. Мортиры в круглых орудийных окопах обкладывали хвоей, маскируя от немецких аэропланов-разведчиков.

С наступлением осени жизнь протекала нудная и скучная, как слякотная погода. Безделье и неизвестность томили, выхолащивали мозги, угнетали.

А где-то неподалеку бушевала война. По утрам, до восхода солнца, отчетливо прослушивался гул. По свинцово-серой, взлохмаченной непогодой воде он накатывался откуда-то снизу. Там смерть, увечье…

Армейские тыловые лазареты были забиты раненными до отказа. Многие размещались тут же, за рекой, по деревням, а то и просто в лесу, в палатках. За излучиной, в двух верстах повыше — понтонная переправа, день и ночь скрипят по ней брички, фургоны, крестьянские возы с ранеными. В Вильно не оставляют, отправляют далее железнодорожными составами на Минск, Смоленск. Еще гуще встречный поток. Запружены все полустанки вплоть до Немана. Здесь и пехота, и конница, и пушки, и бесконечные обозы. От переправы все движется уже своим ходом. Уходят как в прорву. Молодые и в возрасте, с песнями, под духовую музыку. На коротких привалах усердствуют полковые священники — окуривают, окропляют коленопреклоненное воинство. За веру Христову, за царя-батюшку и отечество! Те же самые священники отпевают и усопших, которых закапывают в братские могилы. Немало хлопот у дьяков — вписывают в поминальник убиенных. Не по дням, а по часам пухнут те книжицы.

Землянка дивизионного лазарета пока еще пустует. Не распаковывали и палатки, в тюках валяются под нарами. Николай, внешне спокойный, нудился от безделья. Перечитал всю походную библиотечку своего начальника, военврача поручика Ивлева. Еще молодой, лет под сорок человек, холостяцкая, загульная жизнь с обильной выпивкой состарила его до времени — погрузнел, красное, всегда распаренное лицо иссечено глубокими морщинами, будто порезанное ножом. Чуткая, добрая его душа тянула к себе всех, кто оказывался от него в радиусе верст до двух-трех.

С самого начала, как только Николай, переступив порог, доложился, Ивлев буднично произнес, протянув руку:

— Без церемоний прошу. Просто называй по имени-отчеству, Петр Свиридович. Дело-то у нас не строевое, а вовсе наоборот…

— А меня еще проще — зовите Николаем, — ответил Щорс Узнав, что Николай из киевской фельдшерской школы, Петр Свиридович совсем размяк, поскольку некогда сам служил в окружном госпитале, даже вел практику у воспитанников школы по уходу за больными. Давно, десятка полтора лет назад, была еще у него жена, было тщеславие, были розовые мечты. Всего лишился, начальство не жаловало, обходило, зато не обходили дружки, зачастую собутыльники. Казалось бы, где тут, в лесных дебрях, болотах их найти? Находились! Редкий вечер обходился без гостей, без громких разговоров, без пьяных песен.

В землянке Ивлева и стал жить Николай. Можно было поселиться и к санитарам, по соседству, но Петр Свиридович распорядился по-своему. Увидев, что юный фельдшер тянется к книжкам, дозволил ему копаться в своем походном сундуке. Иногда Петр Свиридович сам подсовывал книгу. По утрам, после похмелки, когда оставались одни, выспрашивал о прочитанном. Обнаружив зрелые суждения помощника, загорался сам, пускался в объяснения. Как-то вынул из кармана шинели крохотную книжечку.

— Почитай вот… — перелистывая, хмурил клочковатые брови. — Стихи. Анна Ахматова, поэтесса…

Наутро сам затеял разговор.

— Слушал ее, поэтессу… Весной этой, в Питере. Девчонка, хрупкая, как рюмочка. К знакомым офицерам попал, на вечеринку. Скажу, Николай, красоты неземной! Не телом — голосом своим. В отличие от других, коих довелось мне слушать вживе, читать, из нынешних, молодых, эта ближе душе, всему земному… Вчитайся, вслушайся, что она описывает. Речь не только о предметах, но и духовном, так сказать… О чувствах, переживаниях, ощущениях. О состоянии человека. Особенно ей удается поймать миг состояния. Вот где это… Она стоит у окна… Рядом он… После близости, самого интимного в человеке… Э-э, да ты, Николай, совсем еще зеленый.