Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Вечером 21 апреля меня вызвали на этап. Глянув на тюремное дело и приняв за «своего», надзиратель спросил:

— Вас посадить вместе со всеми или отдельно?

— Конечно, отдельно, — я был тронут. Впервые в тюрьме надзиратель обращался ко мне на «вы», как к человеку — и как положено по правилам внутреннего распорядка.

Из своей камеры в привратке я слышал, как надзиратели собирали этап. В коридоре стоял топот и звучала обычная ругань. Неожиданно дверь открылась, и в камеру вошел странный человек — вернее, вполз по стенке. Он был в серо-коричневой полосатой одежде зэков особого режима, бледный и морщинистый, несмотря на то, что выглядел лет на сорок. Человек без сил упал на лавку и прошептал: «Помиловали… помиловали…».

Это был смертник — наверное, тот самый, который в коридоре смертников не откликался на голоса. Он рассказал, что, услышав приговор «к смертной казни», упал прямо в зале суда. Так его увезли в СИЗО и кинули в камеру, где он все время лежал, почти не вставая. Он не мог сказать, какой сегодня день, и не помнил, когда его осудили (приблизительно получалось, что он пролежал в камере смертников полгода). Я вглядывался в глаза человеку, который видел смерть и пережил ее несколько раз, будучи еще живым, — но ничего там не увидел. Они были пустыми, как у покойника, он только повторял: «Помиловали… помиловали…». Появился этапный конвой, и соседа увели.

Я же остался в привратке, утром надзиратель по дороге назад в камеру № 76 объяснил, что произошло: приближались майские праздники, из СИЗО увозили многих, и на этапе мне не нашлось места. Следующим вечером все повторилось снова. Снова вызов «с вещами», снова долгое ожидание в привратке, наутро снова возвращение в камеру — в том же сценарии отсутствовало только появление смертника. Когда следующим вечером вызвали снова, то вся камера уже смеялась: «До скорой встречи!»

Ее не произошло. Когда за полночь я уже совсем потерял надежду, наконец-то открылась дверь и вызвали на этап. Прощай, город Челябинск! Я не видел твоих улиц, парков и площадей — и, увы, ничего хорошего о тебе сказать не могу.

— Просыпайся, земляк, — утро уже, пайку раздают…

— А где я?..

— В Москве. В Бутырской тюрьме.

Как обычно — полуподвальная камера привратки. Здесь она еще мрачнее из-за низкого сводчатого потолка. Правда, стоят шконки, но даже в переполненной камере устроиться на них рискуют немногие. Стальные полосы шконок были столь узки — шириной не более трех пальцев, — что лечь на них было примерно то же, что примерить на себя испанский сапог. Пристроились лишь несколько человек с дальних этапов в толстой зимней одежде. Свежеарестованные москвичи — уже в легких, весенних куртках и пальто — теснились на полу и по краешкам шконок. Меня же выручил толстый бушлат, я спал после вымотавшего силы этапа мертвым сном.

В Челябинске при погрузке я был настолько уверен, что отправляюсь назад в Самару, что даже не догадался выведать у конвоя конечный пункт назначения. Меня довезли до Столыпина, как уже стало обычным, в стакане, в вагоне засунули в тройник — все еще принимая за «сотрудника» из камеры № 76. Я уже расположился в относительном комфорте на верхней полке, рассчитывая вернуться завтра в самарское СИЗО, как вскоре заметил, что что-то не так.

Из соседних клеток доносился разговор, и в нем звучали географические названия, которые никак не были по пути в Самару: Ульяновск, Мордовия, Рязань — поезд двигался совершенно в другом направлении.

Переговорив с соседями — это были особняки, ехавшие в Потьму, «столицу» мордовского ГУЛАГа, — выяснил, что Столыпин едет в Москву. Почему в Москву? Для дачи показаний на следствии кого-то из московских диссидентов? Глупо — я не давал показаний на своем следствии, так что и на чужое меня никто звать бы не стал. Экспертиза в Институте Сербского? Других вариантов просто не оставалось.

Московский этап оказался лучшим из всех в моей тюремной одиссее. Будучи случайно причислен к рангу «сотрудников» — спасибо Шишкину, — я ехал почти всю дорогу один. Конвой лютовал и бил кого-то в дальних клетках, но в торце, где помещались тройники, царили спокойствие и тишина. Наступила весна, и, когда на перегонах открывали окна, в них врывались солнечный свет и свежий воздух, пахнувший проснувшимися деревьями и талым снегом. Оказывается, вне затхлых тюремных коридоров все еще существовал мир, где были времена года, природа и люди, занимавшиеся своими обычными делами. Все шло, как обычно, и этот мир ничуть не перевернулся.