Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Наутро стучал в дверь, когда казалось, что в коридоре появляется надзиратель. Иногда это только казалось, иногда мент отвечал, что ничего не знает и если корпусному уже доложили, то «сиди жди».

Надзиратель, пришедший в ночную смену, сказал примерно то же самое. Стало ясно, что надо что-то делать. Объявлять голодовку на оставшиеся карцерные дни было бесполезно — даже сухую. Резать вены было нечем. В первый же день я обшарил всю камеру в поисках заначек — лезвия, куска стекла или хотя бы гвоздя, — но не нашел ничего, кроме нескольких спичек, которые оставил на месте.

Оставались только легальные пути. Нарушение было налицо: держать в карцере человека с температурой было запрещено, отказывать во врачебной помощи — тем более. Утром потребовал бумагу и ручку написать заявление Мальковскому, однако ни того ни другого не получил. Колотить безостановочно в дверь — что сработало в КПЗ — сил не было.

Днем все-таки появился фельдшер. Через кормушку он пощупал пульс и, ни слова не говоря, исчез. Лекарства в карцер все равно выдавать не разрешалось.

Следующую ночь меня колотил не прекращавшийся ни на секунду озноб. Я то ли выздоравливал, то ли, наоборот, уже шагал на тот свет. Колотило так, что в какой-то момент я испугался непонятного стука — оказалось, о деревянный лежак стучит затылком моя собственная голова.

Все же, как мент и обещал, о моем состоянии было доложено — только не по врачебной инстанции. Неожиданно утром — как обычно, без объяснений — меня вытащили из карцера и отправили назад на второй этаж. Подъем по лестнице был столь же сложным, как подъем на Эверест. Я задыхался, чуть не терял сознание, тащился по стенке, не обращая внимания на команду «руки за спину».

Мимо камеры меня сразу провели в кабинет к Козлову. Он сидел в той же позе и с тем же плотоядным выражением на лице, с каким провожал меня в прошлый раз. Что-то нудно втолковывал про «неправильное поведение», за которое пообещал посадить снова в карцер, после чего отправил в камеру № 47.

Через пару дней, когда я почти окончательно пришел в себя, эта фраза помогла сложить пасьянс. Разговоры на решке были, конечно, нарушением, но мелким, в первый раз за них только предупреждали, да и в следующий за это не всегда оправляли в карцер. Я числился за КГБ, и сам Козлов не выписал бы и суток без санкции чекистов. Так что карцер был методом выбивания показаний — их я, действительно, так и не давал.

Угроза нового карцера была страшноватой, но, насколько действенной, — еще вопрос. Избиваемый человек боится боли, но человек в делирии — уже нет. В ситуации опасности любое живое существо имеет только три варианта — бежать, защищаться или прикинуться мертвым. Я оказался полумертвым естественным образом, это меня и спасло.

Выздоровление затянулось. Сказывался и недостаток витаминов, и слабость после голода. Я выздоровел в тот день, когда под утро увидел сон, в котором душил Хромого и вдобавок колотил его коленом в живот. Это был лишь сон, но после всего происшедшего сцена примерно соответствовала желаниям.

С Хромым мы как-то естественно перестали разговаривать. В камере повисла тягучая тишина. В конце концов, уцепившись за момент, когда он разбудил меня своим ковылянием по камере, я наорал на Хромого и потребовал, чтобы он ушел из камеры. Как ни странно, Хромой сразу согласился — сидеть в такой напряженной обстановке не доставляло удовольствия и ему. Хромой написал заявление, адресованное непосредственно «начальнику оперчасти ИЗ-42 /1 майору Козлову».

Увы, заявление Хромого не подействовало. Его быстро вызвали «к врачу», но вернулся он мрачный и сразу лег на шконку лицом к стене. Ни в тот день, ни на следующий Хромого никуда не перевели: начальник оперчасти указал агенту его место — и в прямом и в переносном смысле.

Теперь ничего не оставалось, как приняться за писание заявлений мне. Памятуя урок КПЗ — если хочешь, чтобы тебя услышали, надо угрожать — я сочинил нечто угрожающее и сам написал Козлову, прямым текстом потребовав убрать наседку. В противном случае обещал «принять решительные меры». Какие «решительные меры», я и сам толком не знал, тем не менее угроза подействовала, и Козлов вызвал меня к себе.

Он начал с порога спорить, заявив, что никаких наседок в тюрьме нет. «Наше дело — вас охранять, а до следствия нам нет дела». Не возражая, я тупо смотрел в пол. Заметив это, Козлов обрадовался, что комедию можно не ломать, и вынес резолюцию: «Ну, если вы с соседом не сошлись характерами, так и быть, я вас разделю». Тут даже захотелось пожать хмырю руку — не столько за решение, сколь за гениальность формулировки.