Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Это были точки, проткнутые иглой над буквами газетного текста. Они складывались в слова. До ареста мы договорились с Любаней, что таким образом она сможет писать свои сообщения — метод примитивный, но его было невозможно обнаружить при проверке. И Любаня проделала множество точек, сочинив столь экзотическим методом письмо — первое, которое я получил от нее в тюрьме.

Любаня писала, что скучает и первое время после ареста не находила себе места. Она вернулась жить домой, но и туда, и в институт за ней периодически приезжают чекисты на машине, чтобы отвезти на допрос. Ехать с ними она отказывается, учиться стало невозможно, так что Любаня взяла академический отпуск — к удовольствию декана, который открытым текстом пообещал, что ее все равно завалят на сессии.

Любаня сообщила, что в день 28 ноября прошли еще пять обысков, забрали довольно много запрещенной литературы, впрочем, ничего из изъятого не имело отношения ко мне. Иновлоцкий на следствии предсказуемо добивается от свидетелей показаний о том, что я давал им «Феномен» или иную запрещенную литературу, — насколько Любане было известно, никто таких показаний не давал.

Любаня передавала приветы от друзей и заканчивала письмо простым «люблю и жду» — эти обычные слова в камере звучали сильнее любых самых поэтичных объяснений в любви.

После получения передачи отношения с сокамерником резко ухудшились. Он стал открыто враждебным и агрессивным. Всякий раз, когда я садился есть, он вскакивал, ругался в пространство и начинал топать по камере своими асинхронными ногами.

Этот феномен хорошо описан — пусть не психологами, а биологами. Альфа-самец впадает в истерику, когда видит, что «низших» по касте кормят лучше, чем его. Особо Хромого добивало финское масло Valio, переданное, вероятно, Фондом помощи политзаключенным — в магазинах оно не продавалось. В правильной картине мира коммунист и сотрудник МВД должен был кушать хорошо, а «врагу народа» полагалось глодать сухую корку — и вдруг оказалось наоборот. Вся «правильная» картина вмиг порушилась, этого Хромой не мог перенести.

Оставалось только ждать обострения конфликта, что и произошло ровно на другой день.

Сидевшие в соседней камере малолетки сообщили, что через камеру в № 45 сидит Иван Извеков. Тот самый «террорист», который взорвал бомбу у бюста Устинова в 1978 году. Я попросил малолеток вызвать Извекова на решку поговорить. Однако разговора не получилось. Неожиданно Хромой начал бесноваться, заведомо громко орать, что нас обоих посадят в карцер, и наверняка у меня за спиной незаметно нажал кнопку вызова надзирателя. Надзиратель тут же появился и матом через кормушку со гнал меня вниз.

Через полчаса Хромого вызвали из камеры. Прошло еще некоторое время, и уже в совсем неслужебные часы вызвали меня — к начальнику оперчасти СИЗО майору Козлову.

Начальник оперчасти — или кум, как его называют на тюремном жаргоне — существо почти мистическое, имеющее в тюрьме не меньшую власть, чем сам начальник тюрьмы. В ГУЛАГе он выполняет ту же роль, что в государстве КГБ-ФСБ. Кум плетет сети агентуры, которая присутствует почти в каждой камере и с автоматичностью сенсоров доносит обо всем — чем занимаются зэки и о чем они говорят. Доносят не только на зэков, но и на надзирателей — когда те заводят с зэками слишком дружеские отношения либо начинают заниматься бизнесом, продавая зэкам табак и наркотики.

«Мистический» статус кума укрепляет система двойного подчинения. С одной стороны, кум — сотрудник МВД, отчитывается перед начальником тюрьмы и здесь же получает зарплату. С другой, кум отчитывается также и перед КГБ (ныне ФСБ). В его ответственности — следить за политическими разговорами и пресекать протесты в тюрьме. Иногда бывало, что отчаявшиеся от беспредела зэки вдруг начинали сочинять политические листовки и пытались поднять заключенных на бунт. Позднее я даже слышал про случай, когда зэки смогли раскидать листовки на воле — по дороге на следствие из воронка.

Внешне Козлов оказался довольно невзрачным маленьким человечком в фуражке. Как и большинству чекистов, ему гораздо больше подошел бы серый костюм мелкого клерка, чем униформа. С плотоядной ухмылкой он объявил, что за нарушение режима меня отправляют на пять суток в карцер. Сразу от Козлова, не заводя в камеру, надзиратель повел меня в подвал — в уже знакомый карцерный коридор.

Коридор был знакомым, но процедура — нет. Надзиратель первым делом заставил меня раздеться до трусов, после чего бросил тонкую зэковскую робу мышиного цвета, изрядно потрепанные хлопковые рубаху и кальсоны, на ноги — кирзовые тапочки. Засунув в них ноги, я тут же ощутил холод — холод стал кошмаром всех следующих дней.