Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Иновлоцкий предъявил мне серый, цвета прошлогодней травы, лист бумаги. Это было обвинение. Думать о том, что вот на этом невзрачном листочке записано мое будущее, было как-то странно.

Однако это был уже серьезный документ. «Архипелаг ГУЛАГ», в распространении которого я подозревался еще вчера, исчез. Зато появилась целая серия новых преступлений. Я обвинялся в том, что:

— изготовил и распространил рукопись «Феномен тоталитаризма», содержащую заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй;

— изготовил текст, озаглавленный «Второго пришествия не будет — недоброй памяти Сталина», также содержащий клевету;

— распространял альманах «Новый журнал», журнал «Вестник Русского христианского движения» и книгу художника-эмигранта Юрия Анненкова «Дневник моих встреч» — также содержащие клеветнические измышления;

— изготовил клеветнический текст под названием «Хартия-77»;

— установил связь с группами диссидентов;

— распространял клеветнические измышления устно — правда, как и ранее, не указывалось, какие, когда и кому.

Я еще не дочитал обвинение до конца, но уже понял, что любой его строчки достаточно, чтобы отправить меня в лагерь на три года — разве что, кроме «связи с группами диссидентов», что не было само по себе криминальным.

— Распишитесь, что ознакомлены, — произнес ритуальную фразу Иновлоцкий. После этого перешел к допросу и начал оформлять шапку протокола: фамилия, имя, отчество, дата рождения и т. д.

Я попросил Иновлоцкого отложить допрос, объясняя тем, что мне надо обдумать обвинение. Иновлоцкий отказался, резонно возразив, что закон требует провести допрос непосредственно после предъявления обвинения. На это я сказал, что тогда он может записать, что от дачи показаний в данный момент я отказываюсь.

Иновлоцкий было попытался заикнуться, что я обязан дать показания, что было нелепо. Советский закон лишал обвиняемого на следствии многих прав, но одно право — право не давать показаний — за обвиняемым твердо сохранялось.

В ответ на отказ Иновлоцкий пригрозил, что тогда он «будет вынужден» взять меня под арест. Мы препирались так еще с полчаса, в конце концов я все же записал в протоколе, что от дачи показаний отказываюсь.

И тогда Иновлоцкий вынул из папки отпечатанный на машинке лист — Постановление о взятии под арест. Бумага уже была подписана прокурором — формулировка Иновлоцкого «будет вынужден», конечно же, оказалась блефом. Стал бы я давать показания или не стал — будучи подписанной, эта бумага неизбежно была бы извлечена на свет.

Напоследок я попросил, чтобы мне разрешили получить вещи из сумки, которые не отдают, — мыло, зубной порошок, щетку, полотенце. Иновлоцкий пообещал, что разрешит.

Не самой неприятной, но все же чувствительной частью допроса стал пинок, который я снова получил от толстого мента на пороге камеры.

В камере я принялся обдумывать свое положение и возможные варианты поведения. «Феномен», конечно, был изъят у меня на обыске, рукопись не была подписана — так что можно было еще попытаться поупираться и отрицать авторство. С другой стороны, экземпляр рукописи взяли у Зубахина — и я зависел от того, какие показания даст он.

У меня начало появляться смутное подозрение, что о том, кто автор «Феномена», Зубахин Иновлоцкому рассказал. Как выяснилось позднее, рассказал он все — и не только про «Феномен». Собственно, меня и арестовали тогда, когда показания Зубахина о том, что я автор «Феномена» (изготовление) и передал ему рукопись (распространение), легли в дело.

«Новый журнал» у меня взяли на обыске, из него могли инкриминировать рассказ Солженицына — все, что было подписано «Солженицын», по определению, было криминальным независимо от содержания.

С книгой Юрия Анненкова «Дневник моих встреч» дело было тоже плохо — она ходила по рукам довольно давно, среди других брал ее у меня и Зубахин. Это были чисто автобиографические заметки художника Анненкова о писателях, художниках и государственных деятелях начала века — в том числе о Ленине и Троцком, чьи портреты он писал.

Анненков издал книгу, уже находясь в эмиграции. Там он мог позволить себе пару — или, вернее, пару десятков — нелестных замечаний об этих персонажах. Среди прочего Анненков свидетельствовал, что мозг Ленина, который был извлечен и заспиртован после смерти, имел атрофированную правую половину — «размером с грецкий орех». Суд точно определил бы это как «клевету» — хотя сомневаюсь, что банку с ленинскими мозгами представили бы на суд в качестве доказательства.