Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Правила «кто девушку поит, тот ее и танцует» никто не отменял и на государственном уровне. Беда заключалась лишь в том, что чекисты и психиатры танцевали свое романтическое танго, а в психиатрическую тюрьму должен был ехать я.

Мы обсудили вопрос о приглашении адвоката. Мама предлагала Виктора Тершукова — он был адвокатом Янина, и Валера отзывался о нем хорошо. Однако роль адвоката в политическом процессе была столь же бессмысленной, как и в королевстве Червонной Королевы в «Алисе»: вердикт был все равно вынесен до суда. Тем не менее я настаивал на приглашении Нинели Нимиринской, защищавшей Славу Бебко. Само участие «диссидентского» адвоката давало сигнал КГБ и судье, что дело приобретет огласку и за границей, и только это могло повлиять на принятие окончательного решения.

Мама пообещала связаться с Нимиринской — однако по тому, каким тоном это было сказано, я понял, что она этого не сделает. Позднее уже Любаня нашептала, что Соколов «настоятельно рекомендовал» маме не приглашать иногороднего адвоката, пригрозив, что в таком случае ей «надо приготовиться к худшему исходу дела». Мама к нему прислушалась — потому дело «худшим исходом» и закончилось.

Разговор, клеился плохо, был полон недомолвок и пустой болтовни. О чем-то я сам не хотел рассказывать, чтобы никого не пугать: о голодовках, драках, сидении в челябинском «шкафу».

Свидание закончилось, мы обменялись воздушными поцелуями через стекло. В камере я бродил от двери к стене до самого отбоя, как в дни после ареста — свидание произвело примерно такой же шок.

Приятной стороной была передача: летняя одежда и продукты, большей частью фрукты и ягоды с нашей дачи — яблоки, смородина, вишня. В другой тюрьме все это к передаче было бы запрещено — но не в Сызрани, где царил бар дачный дух laissez-faire.

Среди продуктов я заметил и те, которые нельзя было купить в советских магазинах. Они явно были переданы Фондом помощи политзаключенным: финское масло, шоколад, витаминные порошки, наконец, сигареты Camel без фильтра. Сокамерники, скурив по паре сигарет, забраковали их как «недостаточно крепкие» и вернулись к махорке — чем продлили мне удовольствие. Все-таки время существовало — Якир в той же сызранской тюрьме Camel не курил, это точно.

Еще в передаче были свежие газеты и журналы — от «Огонька» до толстых литературных.

Пресса вызвала противоречивые реакции. С одной стороны, она как бы возвращала меня в прежнее бытие с его системой ценностей, а с другой — четко упиралась в несовместимость этой системы координат с той, которая существовала в тюрьме.

«Выше знамя социалистического соревнования!» — призывал заголовок в газете, и было хорошо, что никакого знамени в камере не было, и призывы обращены к каким-то другим людям. В то же время, когда в рецензии на фильм или книгу говорилось, что они «показывают сложные нравственные дилеммы, стоящие перед нашим современником», все это воспринималось как суетная мелочь.

Откуда-то появлялась злость. Это была вариация неприятного экзистенциального чувства, знакомого каждому человеку, задумавшемуся о смерти. Тяжко думать, что ничего не изменится в мире, откуда ты уйдешь. Именно так это выглядело из тюрьмы. Ты думал о пайке, о том, как отбиться от бакланов на этапе, — а люди в то же самое время смотрели кино, гуляли в парках, ходили на свидания и размышляли над «нравственными дилеммами». Было приятно за «современников», у которых не было проблем посложнее, но неизбежно приходилось жалеть и себя. Здесь дилемма была только одна: как выжить и спасти свою шкуру, не навредив ничьей чужой?

Мама с Любаней приезжали теперь каждую неделю. Дело было передано в суд, там мама получала разрешения на свидания, но приезжала даже тогда, когда по каким-то причинам получить его не удавалось. Как выяснилось, замначальника тюрьмы был ее бывший студент, который легко выдавал эти разрешения сам.

На свидания я одевался уже по всей парадной форме — в чистой рубашке и новых брюках, которые честно купил у Пети за две пайки хлеба с сахаром (эти брюки еще пришлось ушивать в поясе и удлинять — чем только не приходится заниматься зэку в тюрьме).

В нарушение всех правил часто маму с Любаней запускали даже за стекло. Мы общались в комнате свиданий, и я мог обнимать Любаню, мы целовались (мама целомудренно отворачивалась).

Эти свидания, как и поцелуи, оставляли странное послевкусие. Стоило захлопнуться двери камеры — и все только что происшедшее уже воспринималось как сон. Примерно как в сказке, где в один момент шикарная карета превращается в тыкву. Уже через полчаса я не мог точно сказать, было ли это или показалось. Что-то внутри не давало успокоиться, и слово «никогда» всплывало в голове. СПБ. Вечная койка. Смогу ли я обнять Любаню так, как и прежде, вне этих проклятых стен и решеток? Ответа на этот вопрос никто не знал.