Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Выходили в коридор, считали замки на камерах смертников — нет, ночью никого не расстреляли, — шли по траве в прогулочные дворики, построенные еще так, как строили до революции: секторами, упиравшимися в башню, наверху которой должен был стоять надзиратель, но которого там никогда не было. Переговаривались с соседями, обменивались ксивами через сетку, натянутую над двориками, пересылали сигареты или сахар.

Я невольно вспоминал Петра Якира — он тоже сидел в сызранской тюрьме по дороге на Воркуту. И должен был гулять по тем же дворикам, что и я. Прошло почти сорок лет, но тут ничего не изменилось.

Вечером съедали «уху» или кашу, после чего начинались долгие разговоры «за жизнь». Надзиратели уже лениво простучали «отбой» ключом по двери, но на это в сызранской тюрьме никто не обращал внимания, и беседы продолжались до поздней ночи. Ни у кого не было часов, но обнаружилась странная закономерность: независимо от того, с чего начинался разговор, минут через двадцать он переходил на одну и ту же тему, и это было о женщинах.

— Снова о бабах? — удивлялся «сексуальный маньяк» Мединский и менял тему, а через полчаса вдруг оказывалось, что, да, снова «о бабах».

Временами становилось смешно: несмотря на то что половина камеры сидела за сексуальные преступления, в реальной жизни «о бабах» тут мало кто что знал. Мединский прожил всю жизнь с одной женщиной, юному насильнику хвалиться было нечем, а Петя вообще, судя по всему, был девственником. Все же жаркое лето и терпимое питание неизбежно будили тестостерон, который мы и пытались сублимировать в разговоры.

Я пытался что-то читать и писать, однако и то и другое получалось плохо. Целыми днями в голове крутилось только одно слово «СПБ», с ним я засыпал и просыпался. Беспокойство за будущее становилось навязчивой идеей и постепенно начало отнимать и физические силы.

За неимением другого, я прибегал к чтению древних мудрецов. Слова Будды приносили спокойствие, пусть и чисто умственное:

С того момента, как только я был признан невменяемым, я стал никто. Меня не трогали. Не вызывали на допросы, не совали подписывать никаких бумаг. Государство как будто забыло о моем существовании. Надо признать, что «развод» с государством был даже приятен и, наверное, чем-то напоминал ощущения женщины, разделавшейся с неудачным браком. Как только это мерзкое животное, от которого получаешь лишь пинки и грубость, от тебя отстает, уже не испытываешь ничего, кроме удовольствия.

Между тем уголовное дело продолжалось и все шло своим чередом — к предсказуемому финалу.

Суд был назначен на сентябрь.

Глава VII. «ТИТАНИК»

Первые дни в Сызрани меня постоянно дергали на какие-то тюремные процедуры — отпечатки пальцев, медосмотр, и еще отдельно на флюорографию, и снова на рентген легких — так что, когда надзиратель в очередной раз снова вызвал куда-то, я даже не удосужился спросить, куда и зачем. Соответственно, вышел из камеры, как и бродил там, в тапочках на босу ногу, тренировочных штанах и застиранной рубахе. Неожиданно надзиратель повел не наверх в служебные кабинеты, а в сторону вахты.

Мы уперлись в комнату, стена которой была разделена на маленькие кабинеты с дверями, мент открыл одну, я шагнул — и увидел прямо перед собой маму и Любаню. Нас разделял только прозрачный плексигласовый лист.

Разговаривать можно было по телефону, прикрученному на стенку с каждой стороны. Мама держала трубку, но говорить не могла. Она плакала — то ли от радости увидеть сына, то ли от его жалкого вида.

Ее можно было понять. Отражение в плексигласе рисовало хрестоматийный портрет гулаговского зэка: худого, в изношенном тряпье, с двухнедельной щетиной на лице. Бороду мне сбрили сразу по приезде в Бутырку, в Сербском отращивать ее я не рисковал, опасаясь, что это будет истолковано как симптом душевного заболевания.

Я снял трубку, но мама только рыдала, да и у меня в горле стоял комок. Спасла положение Любаня, которая, выхватив трубку, выпалила:

— Викторыч, я тебя люблю!

Любаня была все-таки смелая женщина, ибо любить того человека, которого рисовало отражение, было бы, наверное, непросто. Сама она оделась на встречу в тюрьме, как на вечернее свидание с заходом в кафе — в знакомое мне праздничное платье. Ну и, как всегда, когда Любаня хотела произвести впечатление, она была накрашена ровно на градус ярче, чем требовалось для светлого дня.