Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

С того незапамятного 1986 года, когда нас встретили на этой привилегированной территории как VIP-гостей, я каждый год ездила на одну и ту же старую дачу (постройки, видимо, еще 20-х годов), сохранившуюся словно островок прежней жизни среди вырастающих год от года современных вилл. Сидела на каменной террасе, вдыхая полной грудью чистейший морской воздух, наслаждаясь тишиной и покоем, и мысленно благодарила Ху Яобана. По жестокой несправедливости его вдову на много лет лишили права отдыха в этом благодатном месте – на ней, как и на имени Ху, лежала тень событий 1989 года, хотя Ху Яобан был к ним совершенно не причастен по той причине, что скоропостижно умер накануне массовых волнений и не мог отвечать за то, что его похороны взорвали Пекин.

Странное настроение царило в Пекине в течение 1979 года. Люди пристально следили за газетными полосами и радовались каждый раз, когда появлялось сообщение о каком-либо траурном собрании. Звонили друг другу или, что чаще (телефонов тогда было мало), забегали, чтобы пораньше сообщить «хорошую новость». Газеты буквально пестрили такими новостями. И это не мор какой напал на пекинцев – шла волна реабилитаций, вершиной которых становились траурные церемониалы в память тех, кто не дожил до светлого дня. Китайская традиция уравнивает важнейшие события человеческой жизни, именуя свадьбу «красной радостью», а похороны – «белой». Но если раньше я никак не могла с этим согласиться, то теперь понятие «белая радость» [113] В Китае традиционный траурный цвет – белый. было очень к месту.

При подготовке траурного митинга придавалось большое значение деталям: когда, где, кто. Сколько человек и кто именно будет присутствовать, кто зачитывает текст некролога, утверждаемого ЦК, и, конечно, каково его содержание. По этим тонкостям определяли, насколько последовательна реабилитация, какое место умершему отводится посмертно в партийной иерархии. Крайне важной была формулировка в самом начале некролога: «великий», «ведущий», «выдающийся», «замечательный» и тому подобное; «пролетарский революционер» или просто «коммунист». Из-за этих формулировок вдовы и дети покойного бились насмерть, отстаивая честь погибшего и получение соответствующей компенсации.

Меня же больше всего волновали обстоятельства гибели Ли Лисаня 22 июня 1967 года, которая в свое время породила немало странных слухов. Утверждали, что он принял большую дозу снотворного. Откуда же взялась смертельная доза? Отлично помню, что в пузырьке, который он захватил с собой, когда его увозили хунвейбины, оставалось совсем немного таблеток. Но слухи, распущенные неизвестно кем, указывали на меня: мол, эта советская шпионка-резидентка подала Ли Лисаню тайный знак, чтобы он покончил с собой. Чудовищное обвинение!

Странным было и то, что люди, сторожившие Ли Лисаня, недосмотрели, дали проглотить все таблетки. Ведь его держали под строгим надзором в небольшой частной квартире (что само по себе необычно), в комнате с ним находились еще двое: студент-хунвейбин и человек постарше. Как выяснилось, ведущий сотрудник Управления общественной безопасности города Тяньцзиня. Тут уж вообще непонятно, как этот «зубр» мог допустить такой прокол!

Говорили, что стражники на минутку отлучились, а когда вернулись, Ли Лисань был уже мертв, склонившись над столом с бумагами, в руке у него дымилась еще не потухшая сигарета. Но ведь известно, что снотворное не действует так быстро, – или это было что-то другое? По другой версии, обнаружив, что с узником творится что-то неладное, его повезли в больницу, но по дороге, уже в машине, он скончался. И опять же здесь многое не сходится. Во-первых, по времени: он был привезен в Пекинскую больницу с явной задержкой. Во-вторых, в медицинском заключении о смерти многое было указано неточно. Например, рост 163 сантиметра – это на пятнадцать сантиметров меньше реального роста Ли Лисаня. На посмертной фотографии лицо его предстало настолько искаженным, что мои дочери, увидев это фото в орготделе ЦК, не осмелились показать его мне.

В орготделе нам передали предсмертную записку, написанную большими дрожащими иероглифами, отличающимися от нормального почерка Ли Лисаня:

«Дорогой Председатель Мао!

Я встаю на путь самоубийства – измены партии, но у меня нет иного способа обелить себя от обвинений в преступлениях. Только одно (хочу сказать): ни я, ни моя семья не совершали никаких преступлений, связанных с незаконными контактами с заграницей. Только в этом отношении прошу ЦК провести доскональную проверку и расследование и вынести отвечающее фактам решение.