Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Перед входной дверью стояла машина с белыми занавесками. Грубым окриком мне было приказано садиться. Со мной сели еще трое – двое по бокам на заднем сиденье, а один впереди. Я поняла: это были сотрудники органов госбезопасности в штатской одежде.

Машина тронулась и покатила. Можно было не спрашивать куда – в тюрьму. Занавески мешали видеть улицы, по которым мы проезжали. Но вот сквозь белую ткань замелькали стволы и листва деревьев, и я догадалась, что мы выехали на загородное шоссе. «Значит, тюрьма не в городе», – подумала я. По шоссе мчались довольно долго, а потом свернули на боковую дорогу, и я сквозь лобовое стекло увидела чугунные ворота с двумя часовыми по сторонам. Тюрьма!

Гораздо позже я узнала, что это было знаменитое место заключения – Циньчэн, где содержались самые важные политические преступники. В 80-е годы с легкой руки одного из первых китайских диссидентов Вэй Цзиншэна ее стали называть «китайской Бастилией». Судьбой мне было предопределено провести здесь много лет.

Закончена проверка документов, и машина проезжает под арку двора. Раздается покоробивший меня грубый повелительный голос:

– Выходи!

С этих пор я долго уже не слышала нормального, по-человечески сказанного слова. Резкие приказы и окрики, ранящие вначале, сделались привычными.

Меня провели в пустую комнату, где после долгого ожидания наконец появилась женщина, которая швырнула мне тюремное белье и одежду и велела переодеться. Я облачилась в хлопчатобумажные брюки и кофту китайского покроя, застегивающуюся на боку. Все черное – с головы до ног.

«Ну вот и стала черным вороном», – горько усмехнулась я про себя.

Меня повели по тюремной улочке, по обеим сторонам которой за глухими стенами стояли трехэтажные здания с зарешеченными окнами. Мой сопровождающий – при нем не было оружия – открыл ключом калитку, и мы оказались во внутреннем дворе. Поднявшись по лестнице, пролеты которой были затянуты металлической сеткой, вступили в широкий и довольно светлый коридор. Слева были окна, а справа двери камер. Надзиратель отомкнул огромный висячий замок и открыл деревянную дверь. За ней была еще другая – решетчатая чугунная. Надзиратель ввел меня в камеру и сообщил:

– Теперь у тебя не будет имени и фамилии, а только номер. Запомни, номер семьдесят семь.

Затем стал вразумлять меня, что можно делать в камере, чего нельзя. «Нельзя» было множество. Скажем, в дневные часы на топчане можно было только сидеть, но не лежать – послеобеденного отдыха не полагалось. Нельзя было кричать и петь, разрисовывать стены, ковырять их, ломать что-либо в камере и так далее и тому подобное. Последние запреты меня немало удивили.

«Да разве взрослый человек и без того не знает, что этого делать нельзя? Или этим занимались уголовники?» – пронеслось у меня в голове. Я тогда еще не знала, что никакими уголовниками здесь и не пахло.

Закончив наставления, надзиратель громыхнул чугунной дверью и удалился. Скрип замка прозвучал заключительным аккордом моей прошлой жизни. Я осталась одна в полнейшей тишине. Ни из-за окна, ни из-за двери не доносилось никаких звуков. Как это ни странно, в первый момент я даже почувствовала облегчение, мои постоянно натянутые нервы расслабились. И мысль, что эти толстые тюремные стены надежно защитят меня от орущих хунвейбинов, действовала успокаивающе.

Оглядела свое новое пристанище: высокий потолок, побеленные известью стены, уже начинающие чернеть от времени. Высоко, под самым потолком, довольно большое окно с чугунной решеткой. В углу рядом с дверью отгороженное стеной место – туалет с унитазом без стульчака и крошечный умывальник. Кроме топчана со свернутым одеялом и матрасиком, ничего больше нет. В двери снизу еще маленькая дверца, запирающаяся снаружи. Для чего она? Очень скоро я это узнала.

Спустя немного времени нижняя дверца отворилась, и невидимая рука просунула миску с пампушками. Но к еде я не притронулась, и ее унесли. Потом, когда у меня не раз подводило живот от голода, я вспоминала эти пампушки с начинкой из зеленого лука и сокрушалась, зачем я тогда беспечно отказалась.

До отбоя было еще далеко. Я села на топчан и задумалась, пытаясь найти объяснение тому, почему я оказалась в этих четырех стенах. Мысли были на удивление наивными и глупыми: «Боже мой, что теперь обо мне подумают муж, дочери, друзья? Вот, скажут, какой она оказалась негодяйкой!»

И мне становилось невыносимо тяжело и стыдно. Я и не предполагала, что и дочери, и почти все мои друзья тоже будут сидеть практически в одном со мной здании.