Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Ли Лисань совсем обессилел и тяжело опирался на мою руку. Сказал, что хочет пить. К счастью, в комнате, куда нас привели, оказался термос. Налила ему воды в кружку, и он с жадностью выпил. Потом нас вместе вывели из здания и посадили в машину. Переговариваться не разрешали, так что ни о чем спросить мужа я не могла. Куда нас везут? Этого мы не знали, но надеялись, что будем вместе. Вдруг, не доезжая до парка Бэйхай, напротив больницы, принадлежавшей тогда Пекинскому университету, машина затормозила.

– Вылезай! – было приказано мне.

Попробовала протестовать, но меня грубо оборвали. Ли Лисань успел только пожать мне руку и сказать:

– Береги себя!

Я вышла. Сзади стояла другая легковушка, в которую меня посадили, и мы разъехались. Машина, в которой увозили Ли Лисаня, повернула направо, в сторону улицы Чанъаньцзе, а меня повезли прямо, в направлении к дому.

Это была наша последняя встреча, короткая и немногословная. Последнее расставание – на этот раз навеки.

В среду, 21 июня 1967 года, мне суждено было навсегда покинуть дом, который я создала своими руками и где прожила без малого двадцать лет.

Меня увезли в Институт иностранных языков. Возглавлял эту операцию один мой бывший студент, а потом коллега Ню Лао. В машине никто из моих конвоиров не проронил ни слова. Молчала и я.

Меня сразу провели в аудиторию, где собрались члены институтской организации «Бунтарский полк». Это еще не было «собрание борьбы», а только «ответы на вопросы», но было приказано «выкладывать все начистоту, признаваться во всех преступных деяниях». Среди участников собрания были и знакомые преподаватели с нашего факультета – они-то особенно и усердствовали. Но признаваться в «шпионских связях» я, естественно, не могла, так как этого вовсе не было. Хунвейбины остались неудовлетворенными и объявили, что в субботу, когда основная масса студентов вернется с уборки пшеницы, состоится широкомасштабное общеинститутское «собрание борьбы».

Это предупреждение повергло меня в ужас. Я уже знала, чем кончается подобная «борьба» – переломом рук, ног, а зачастую и позвоночника. Молодые парни со всей страстью молодости изливали свой революционный гнев на ни в чем не повинных людей, нанося им увечья, делая инвалидами.

В институте к субботнему «собранию борьбы» уже явно готовились. Когда меня провозили по территории, я успела увидеть из окна машины плакаты с надписями: «Долой советского ревизионистского шпиона Ли Лисаня!»

В тот день домой меня уже не отпустили, а оставили в институте, приставив стража – студентку с испанского факультета, однокурсницу Инны. Мой цербер ни на минуту не оставляла меня одну, по пятам ходила следом, даже в туалет. Остаток дня я провела за тем, что в отведенной комнате детально писала о своих «социальных связях», как было приказано. Исписала десятка два страниц – буквы получались кривые, строчки сползали вниз. Получила выговор от моих стражников.

Четверг, 22 июня, стал для меня роковым днем. После того как я закончила и сдала на руки стражникам повествование о моих родственниках и друзьях, заморских и китайских, мне велели изучать произведения. Принесли четыре тома в русском издании. Сижу читаю. Время близится к пяти часам вечера. Вдруг стремительно распахивается дверь, и в комнату вихрем влетает молодой парень, известный тогда руководитель одной из бунтарских организаций института. Энергичной походкой подходит ко мне, протягивает какую-то бумажку. С изумлением смотрю на него, на бумажку у него в руках и слышу слова:

– Вы арестованы!

Боже, как повторяет себя история!

Беру протянутый мне ордер на арест и вижу, что он выдан Комитетом по делам культурной революции за подписью его председателя Чэнь Бода. Захватив сумочку (других вещей у меня с собой не было), покорно направляюсь к двери. Стоящие в коридоре молча расступаются и пропускают нас – меня и своего вожака. Спускаемся по лестнице. За нами длинными шлейфом тянется толпа хунвейбинов, собравшихся поглазеть на редкостное зрелище. Никаких оскорбительных выкриков, никаких лозунгов. Все происходит в полном молчании.

«Ну прямо как на похоронах», – проносится у меня в голове.

Бунтари, наверное, безмолвствовали потому, что сами были огорошены таким непредвиденным оборотом событий – арестов было не так-то много. А обо мне и говорить нечего – это был ошеломляющий удар.

«За что меня арестовывают? За какие преступления?» – жгли мой мозг вопросы.