Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Ооооой…

Где-то в 17 лет мы ездили на Чирчик за Куйлюком купаться и не обратили внимания на время. Наш приятель, решив, что мы утопли, схватил в охапку наши шмотки и за подмогой в город (телефонов не было). Мы вернулись — никого, и, как были в купальнике (раздельном) и плавках, отправились на Куйлюк. Поймали такси, и водитель повез нас сначала на Шахрисябзскую, потом моего друга на Госпиталку (я ему какие-то спортивные штаны дала) и там он с таксистом расплатился. Бабушка ждала меня у дома, и когда увидела выходящую из такси обнаженную маху, не знаю, как не преставилась. Но и тут не заложила меня, хотя и грозилась. Я ведь даже не знала цену хлеба, так она меня оберегала от всего. Одна никуда не ходила, в школу долго бабуля провожала через дорогу. Когда у меня родилась дочь, которую назвали Ириной, бабуля сердилась и говорила, что я это сделала нарочно. Так как она «Р» не выговаривает. А любила ее не менее сильно, чем меня, — первая правнучка. Несмотря на появление еще трех внуков, я оставалась ее самой сильной любовью. И до сих пор я часто укоряю себя за то, что не умела возвращать такую преданную и бескорыстную любовь, и мысленно прошу у бабушки прощения. Может это было связано и с тем, что бабуля не умела ласкать детей. Я не помню ее поцелуев, да и другие внуки их не получали. Просто когда-то было такое воспитание, полуспартанское. Но если бы мне предложили выбор, я бы выбрала ее, мою бабулю Раю. В память о ней я дала имя младшей дочери, и, надеюсь, моя бабуля ее оберегает…»

Такими были наши мамы. Очень разные. С очень разными интересами. Общее только время, которое им пришлось пережить. Трудности, которые пришлось перенести. Дети, которых, несмотря на эти трудности, они родили. Очень надеюсь, что сейчас они смотрят на нас, и если не радуются, то хотя бы спокойны. Пусть у всех все будет хорошо…

Наши мамы…

Каждый раз, дописывая очередной опус, я твердо уверена: все. Это последний, и больше мне не о чем писать, я сказала все.

Глядишь — через недельку-другую какая-то мысль все же мелькает в моем, казалось бы, выжатом досуха мозгу. Вот дописала я про песни — на глаза попалась фраза одного из модераторов сайта «Письма о Ташкенте». Дословно не помню, но смысл точный: «Ностальгия — удел неудачников и бездельников. Или тех, у кого слишком всего много».

Приплыли.

Я, конечно, не смолчала, спросила, где он взял такую дурацкую фразу? И что себя я никак не отношу ни к неудачникам, ни к бездельником. Ответ был такой: «Я еще писал о тех, у кого слишком всего много». Много чего? Бриллиантов? «Феррари»? Замков?

Даже если я очень постараюсь, не наскребу хотя бы на колесо от «Феррари» и на кухню замка. Чего у меня много — так это болячек, но вряд ли они стали движущей силой моей ностальгии.

Ностальгия — слово красивое. «Ностальжииииии», — поет Хулио Иглесиас. Так лирично, так нежно, так поэтично, так романтично…

А по мне так ностальгия — болезнь инфекционная, хроническая, крайне тяжелая, и, хуже того, почти не лечится. Разве что тем, чем обычно лечат горбатых…

Невеселый у меня опус получается. Ну так что поделать, тема такая. Я вот что заметила: с ностальгией, как со всякой хронической болезнью, жить можно. Я точно знаю. Вот когда узнаешь о том, что неизлечимо болен, сначала жить неприятно, все время помнишь, что ты не такой, как все, что тебе — конец. А потом понимаешь: не сегодня же помирать. И, скорее всего, не завтра. Ну и свыкаешься. Со всем можно свыкнуться. Допустим, болен ты ностальгией. Она при тебе постоянно. Днем и ночью. Ноет потихоньку. А ты живешь, работаешь, в магазин ходишь, кино смотришь, книгу читаешь… Правда, иногда приступы бывают. Ну опять же, поговоришь с друзьями. Поплачешься и, глядишь, опять жив.

Можно шагать дальше.

До следующего взрыва.

А ведь были времена, когда я не знала, что это такое. Все складывалось просто безоблачно: муж подал документы на «лимит» (была такая категория людей — «лимита»), а в Зеленограде давали лимит людям не только рабочих профессий, но и инженерно-технических. Московская прописка! В те времена наивысшим достижением для провинциала было перебраться в Москву. Представляете, как все были счастливы! Ну да, глупая я, не знала, только этим можно оправдать наше рвение…

Два с половиной года ждали — уехала я.

Приехала под Новый семьдесят второй, в конце декабря. И поселились мы в гостинице. Это была не совсем гостиница — нечто вроде общежития, где останавливались и командировочные, и лимитчики. Лимитчики — до получения квартиры, ждать которую приходилось месяца три. Ну пока немного освоилась, пока вещи пришли, пока на работу устроилась… А потом началось. Прихожу я в номер гостиницы, за стенкой командировочные веселятся (собственно, это жилой дом был: кухня — одноместный номер, комната — четырехместный) и сижу плачу. Что там плачу — волком вою. Не бездельница. Не неудачница. Как же, прямо в Москву попала, и вроде все уладилось, квартира вот-вот будет, а тоска такая, мочи моей нет. Зима, в четыре часа дня темно, ночь натуральная, непривычный зверский режим, одиночество… Где мой теплый, добрый, родной город?