Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

Коваль выхватил у меня рукопись («выхватил» — точное слово). Оглядел первую страницу. Полез в сумку:

— Ах, черт! Очки дома забыл!

Он снова всмотрелся в первую страницу и прочитал вслух название: «Король, что был когда-то и будет править вновь».

— Не уверен, что это должно быть так! — воскликнул он. Я обмерла. Но все остальное Коваль без очков прочитать

не смог, и, поговорив о том о сем, мы с ним простились.

Он позвонил на следующий день и не застал меня дома. «Ему понравилось. Сказал, что много находок», — доложила мне взволнованная мама. Я тоже взволновалась. Но когда рукопись ко мне вернулась, она была густо исчеркана карандашом. Иногда я перечитываю пометки на полях — Мэлори меркнет перед ними: «Мутная запись!», «Дикое количество инверсий — осатаневаешь!»

В январе 1995 года я неожиданно для себя написала сказку, которую можно было бы наконец прочитать Ковалю. Но я не сделала этого ни на ближайшем занятии, ни на следующем, потому что принялась «с наслаждением править». Только к маю я более-менее оторвалась от этого процесса. Майскую встречу Коваль назначил в редакции. Сказка не годилась для детского журнала. «Ну и ладно», — подумала я. В июне я написала еще одну сказку, даже интересней прежней. «Сомневаясь, промеряя варианты», я представляла себе, как читаю ее в мастерской.

Потом настало 2 августа. Днем я собиралась ехать с дачи в Москву. На садовой дорожке меня вдруг «нагнала» «Проза»: «Пора попрощаться мне с вами, любители выпить всерьез…» — услышала я у себя в голове. Я обрадовалась — очень люблю эту песню. И всю дорогу до Москвы, и в Москве я то пела ее про себя, то напевала вслух. Пока не узнала…

А все равно, хорошая штука — позитивное ожидание!

— Немедленно брось!

На вопрос: «Как ты живешь?» я сообщила Ковалю, что начала заниматься астрологией, и услышала:

— Немедленно брось!

— Не могу.

— Уже не можешь, — кивнул Коваль.

Ему тоже все это интересно, сказал он, но он боится, что астрология затмит собой литературу. Так Коваль с самого начала определил свое отношение к делу.

Конец века — время, когда «белые вороны» собираются в стаи. В начале 90-х годов двадцатого столетия тот, кто не ходил к экстрасенсам, не читал Блаватскую и не гадал по руке, — тот штудировал астрологию. Из-за рубежа потянулись к нам тамошние «белые вороны» — обучать и поддерживать здешних. Стая любителей астрологии носилась по Москве — из клуба в клуб, с лекции на лекцию. В этой стае носилась и я.

Коваль принимал это,

— Вот я — старый писатель и художник, — говорил он. — Ты — начинающий писатель и астролог…

Услышав от меня, что у него «очень сложный гороскоп», Коваль остался доволен.

Но когда я совсем перестала читать на семинарах сказки, астрология моя начала его раздражать. Возможно, он действительно решил, что все дело в ней.

Я пошла работать в редакцию ньюэйджевского журнала «Урания», где редактировала, переводила с английского, а иногда и сама писала астрологические статьи. Коваль не стал комментировать мой поступок, но я и так знала, что это ему не нравится.

— Я не хочу, чтобы ты работала, — сказал он мне как-то- Тебе нужно писать сказки.

— А деньги?

— Ну… может быть, муж…

Я не писала сказок, но перевела книгу по астрологии. Текст был хорош — образный, умный, интересный, посвященный не столько специальным вопросам, сколько истории культуры. И я принесла книжку на семинар: дарить «нашим» — и Ковалю. Но это была не та книжка.

Он ее, впрочем, раскрыл.

— «Квин-кон-кс»? — прочитал он. — Что такое — квин-кон-кс?

— Квинконс — угол между планетами, в 150 градусов…

— Нет! — перебил он, закрывая книгу. — Квинконс — это цветок!

Этот угол некоторые астрологи называют еще несоединением. В тот год у нас был полный квинконс. Наконец дело зашло совсем уж далеко: я сказала, что астрология выше литературы.

Ничего плохого я в виду не имела. Я имела в виду, что астрология — способ мировосприятия. Что она охватывает все стороны человеческой жизни, а значит, и литературу тоже. Все это я имела в виду, но сказала то, что сказала.

Коваль между тем звонил, чтобы назначить очередное занятие.

В тот раз в мастерскую пришел Ваня Овчинников. «Ваней» и «своим» он стал для нас потом, а тогда мы мало что о нем знали. «Мой друг Иван Михайлович Овчинников», — представлял его Коваль — и всё. Ваня был человеком с широкой эрудицией и азартным спорщиком. Он появлялся не каждый раз, изредка что-нибудь читал, а чаще, дождавшись неофициальной части, рассуждал с Ковалем о литературе.