Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

— Хе-хе-хе, — сказал Коваль, несколько, как мне показалось, озадаченный этой поздравительной акцией. — Я очень рад, что вы… поздравили меня с днем рожденья.

Что касается меня, то я сшила из лоскутов Домового. А так как Домовой — существо непубличное, пришлось дождаться, пока закончится занятие. Тогда только я отозвала мэтра в сторонку и вытащила игрушку из пакета за меховое ухо.

— Ох ты! — воскликнул Коваль.

И тут же от неожиданности объявил мне, что я художник и надо делать выставку.

Я предложила поселить Домового на стеллаже в комнатке с гобеленом. Но Коваль держал его в комнате, где мы собирались, на полке под эмалями.

— Домовой все-таки, — напоминала я.

— Ничего… мне кажется, он добрый, — отвечал Коваль.

Но когда мы в первый раз оказались в мастерской без Коваля, Домовой сидел на стеллаже и смотрел мимо гобелена в окно. Кажется, он понимал, что произошло.

Вскоре после того как семинар переехал в мастерскую, Коваль объявил:

— Надо делать сборник.

Все обрадовались, сдали ему рукописи и стали ждать, что будет дальше.

А дальше Коваль отдал рукописи мне, раз я староста семинара, и велел придумать, как их скомпоновать. Я честно начала думать, раз он велел, но подоспел май, и наш учебный год закончился. Он закончился, однако в какую-то из майских суббот Коваль вдруг вызвал меня в мастерскую для обсуждения сборника.

Ни одного прохожего не было на Серебрянической набережной. В четыре часа я подошла к двери мастерской и увидела на ней записку, написанную рукой нашего мэтра: «Буду в 16.20. Юр.». Я прошла набережную в обратную сторону, побродила немного в окрестностях Иностранки и вернулась. Когда впереди показался «под тополями старый дом», я осознала, что мне навстречу идет Коваль. С ним рядом шел Виктор Николаевич Белов, о котором семинару было известно, что он друг Коваля и совладелец мастерской. Друзья и совладельцы двигались вдоль Яузы, как два сухопутных катера, неторопливо, но уверенно, и мне оставалось только присоединиться к ним и пройти набережную в четвертый раз. Путь наш лежал к винному магазину.

В нескольких метрах от входа общество наше разделилось: мы с Виктором Николаевичем остались стоять у куста, а Коваль продолжил путь один. Неожиданно я узнала этот куст, мимо которого все мы не раз ходили: жимолость.

— У жимолости очень твердая древесина, — объяснил Виктор Николаевич, и я задумалась, подходит ли слово «древесина» к ее довольно-таки тонким ветвям.

Но тут Коваль вышел из магазина, и мы пустились в обратный путь.

В мастерской май еще не наступил: там было пасмурно и прохладно. Коваль подхватил вдруг ломберный столик и понес во двор. Следом вынес он и три стула и пригласил нас с Виктором Николаевичем располагаться:

— Давайте сюда, на солнышко.

На ломберном столике как раз поместились бутылка мадеры, три рюмки, длинный батон очень мягкого хлеба и глубокая тарелка с кусками скользкой на вид рыбы, от которой я на всякий случай отказалась.

— Противно, да? — сочувственно спросил Коваль. Сам он, впрочем, рыбу ел

Друзья и совладельцы держались так, словно всю жизнь пировали во дворах за ломберными столиками. Отламывая от батона куски, наворачивая рыбу, они рассказывали удивительные вещи. Что дом построен еще в начале двадцатого века и жил в нем хозяин той фабрики, что за забором; а там, где сейчас мастерская, была, по их расчетам, квартира прислуги. Что на фабрике делают канаты и веревки, и Коваль купил там как-то большой моток и возил его на всякий случай в машине, пока машину не угнали вместе с веревкой. Что дерево во дворе — белая акация. И что они — друзья и совладельцы — родились в один день: 9 февраля 1938 года. Я слушала, удивлялась, но меня не покидало ощущение, что я сижу на сцене — хорошо еще, что при пустом зрительном зале. Столик стоял на солнце, а солнце в тот момент освещало проход во двор. За спиной у меня простирался пустырь, переходивший в набережную, и вид на нас открывался издалека.

Река и пустырь придавали нашему пиршеству нечто загородное, а стена и акация — нечто южное. Может, те князья в зеленых двориках, которых изображал Пиросмани, пировали и роскошнее, но сам Пиросмани наверняка пировал именно так.

Потом мадера закончилась, а с ней и застолье.