Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

И. С.: В самое сердце.

Ю. К.: Успенский говорит: Ты только мне мигни, что ты готов сказать, — я прекращу. Я говорю: Для этого мы должны сесть так, чтобы… не каждую же секунду мысль приходит. Ну, чтобы не то что мигнуть, а посмотреть друг другу в глаза. Я ему должен был просто дать знак — да, сейчас можно. И это так и происходило все. То есть мы некоторое время слушали, как один из идиотов, я забыл его фамилию, зачитывал рецензию на мою повесть «Приключения Васи Куролесова» и всячески ее поносил.

И. С.: Это не Веденяпин ( Автор дилетантской газетной заметки «Накуролесили», в которой, ругая видеоряд диафильма но повести «Приключения Васи Куролесова», он поносил и автора повести, Ю. Коваля ) был случайно? Ю. К.: Нет-нет, это был какой-то другой. Я забыл его фамилию. Эдик-то помнит, конечно. Я забыл.

И. С.: А Эдик помнит?

Ю. К.: Конечно, помнит. Он помнит всех. Тот, судя по всему, приготовил достаточно длинный доклад на тему, как херово мое произведение. Понимаешь, какая история. (Смеется. — И. С.) Мы сидели. Я думаю, что Успенский высидел минуты три. Не больше. Как вдруг, пока тот еще читает свой доклад, Успенский вскочил грубо со словами: Кого мы слушаем? Что за обормот? Что он несет? Вы кто такой? Вы что, специалист по литературе? И пошел на него, попер: Да что вы читаете нам? Вы цитируете величайшую литературу в мире. Молчать. Скотина. Дурак Идиот. Кто, где здесь Свиридов? Свиридов, кто у вас работает? Даже он не может два слова связать. Он ударения неправильно ставит. Посмотрите, кто обсуждает Коваля, кто обсуждает меня… Тот говорит: Эдуард Николаевич, Эдуард Николаевич, вам слова не давали. А тот: Как не давали? Мне слова не давали? И пошел, попер просто сразу. Он разрушил сразу все планы к ядрене матери.

И. С.: Всю их рекогносцировку.

Ю. К.: Абсолютно. Просто спутал карты, планы. Они не ожидали такого, думали, что он будет сидеть, ждать. (Смеется. — И. С.) И вот он нес-нес-нес, все не знают, куда деться, не знают, что делать. Я говорю: Эдуард Николаич, присядь, давай все-таки выслушаем. Это первая моя фраза была. Он сел — послушался… Этот чудак начинает снова читать. Эдик терпит — минуты две. Ну минуту примерно терпит, потом вскакивает: Коваль, ты что меня останавливаешь, как я могу это слушать! (Смеется. — И. С. ) И дальше все разыграно было как по нотам. Ты не можешь себе представить, как это было. И я тебе должен сказать: жаль, что не было видеокамеры. Я не помню ни одной своей гениальной фразы. Но Эдик потом меня уверял, что я бил, просто припечатывал. Потом он меня уверял, что страшные были удары нанесены мной. То есть он все время взбудораживал и сбивал их совершенно с панталыку, а я как-то чудовищно припечатывал. Эту теорию мы с ним очень долго исповедовали и так и действовали в разговорах с «большими» людьми.

И. С.: То есть вы на каком-то этапе были объединены общей борьбой?

Ю. К.: Да, мы были объединены этой общей борьбой против Михалкова и отчасти против Алексина, потому что это были друзья не разлей вода, и, конечно, как Эдик считал, они были погубители детской литературы на то время.

И. С.: И я с ним солидарна.

Ю. К.: Ну, может быть и так. Я склонен здесь повторить идею Сапгира, которая звучит более мягко. Его не печатали тоже как детского писателя. И идея Сапгира звучала так: Ну что всё Барто да Михалков, Барто да Михалков? Ну невозможно кормить одной пшенной кашей все время. Вот так я бы скорее сказал. А мы были явно, и Эдик, и я, явно не пшенная каша в этом смысле.

И. С.: Они чуть было не зарезали вас. Вы с Успенским себя тогда отстояли, утвердили — и все? Вы отбили эту атаку — повторялись ли они дальше?

Ю. К.: Атака эта происходила при любой книге, при издании любой нашей книги…

И. С.: Но все-таки не такая серьезная уже?

Ю. К.: Я не помню. Не такая серьезная, когда просто зачеркивают. Но у меня не было случая, когда бы моя книга была издана с полным ощущением благополучия. Может быть, такие маленькие книжки, как «Весеннее небо» — книжечка про птиц. То есть издание, в сущности, не то что ничтожное, а просто маленькое, тихое, скромное изданьице. Или «Избушка на Вишере». Пожалуй, проходили легко и лирические мои рассказы. В остальном же я не помню случая, когда книга мне бы обошлась без огромной крови с моей стороны. Даже книги с Мавриной.

И С: Надо сказать при этом, что, будучи стилистом, вы отрабатываете каждое слово. Для вас любая правка — это кровь.

Ю. К.: Без всякого сомнения. Любая правка — это страдания. Любая правка, кроме моей собственной, меня мучила ужасно. Леокадия Яковлевна меня, конечно, тоже правила, но я ей прощал очень много. Во-первых, я ее очень любил, и петом — знал, как много она для меня делает…