Борис Альтшулер - Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее

В общем Лиза – молодец. Некоторые спрашивали, как может Руфь Григорьевна сидеть в США и не приехать немедленно туда, где голодает ее дочь. Опять же ее приезд тогда был бы катастрофичным по своим последствиям. Как я уже писал, Лиза, Руфь Григорьевна, Алеша, Таня, Рема действительно сумели выстоять морально в труднейшем и мучительном положении, энергично и умно действовать.

12 декабря Лиза и Наташа приехали в Горький. После некоторых проволочек (во время которых, кстати, выяснилось, что мы записаны в больнице под другими фамилиями) их пропустили к нам. Сначала их хотели очень быстро увести, но мы сумели этому воспротивиться, и они пробыли у нас около 3-х часов. Для меня это был последний раз, когда я видел Лизу перед отъездом. Конечно, она плакала, но я одновременно видел новое для меня выражение ее глаз – впервые счастливое за эти четыре страшных года. Ради одного этого стоило пройти через все то, что мы пережили…

Из аэропорта Лиза прислала мне в Горький телеграмму, в ней были слова – “уезжаю счастливая и зареванная”…»

Елена Боннэр (из книги «Постскриптум» [28]):

«Мы праздновали мой день рождения 15 февраля 1983 года вдвоем – оба были нарядно одеты, были цветы, Андрюша рисовал какие-то плакаты, я стряпала так вдохновенно, будто ожидала в гости всю свою семью. Было много телеграмм из Москвы, из Ленинграда, от детей и мамы. То, что я наготовила, мы ели три дня. Но пришло время все же пополнить запасы, и я поехала на рынок – день был, по горьковским нормам, теплый и ясный. Когда я вернулась, и Андрей открыл дверь на мой звонок, я не узнала его: чисто выбрит, серый костюм, розовая рубашка, серый галстук и даже жемчужная булавка (я подарила ее в первую горьковскую зиму – на десятилетие нашей жизни вместе). “Что случилось?” – в ответ он молча протянул мне телеграмму, она была из Ньютона. “Родилась девочка Саша Лиза девочка чувствуют себя хорошо все целуют”. Когда я прочла телеграмму, Андрей сказал: “Это не девочка, это голодовочка”!

И всегда, когда из Ньютона приходят новые фотографии детей, Сашу он называет “наша голодовочка”».

Бэла Коваль, из выступления на митинге при открытии мемориальной доски А. Д. Сахарова на его доме в Нижнем Новгороде 27 января 1990 г. (в книге [6], с. 23):

«Здравствуйте! Меня зовут Бэла Хасановна Коваль. Я москвичка. В Горьком была трижды, не считая сегодняшнего приезда по случаю открытия мемориальной доски и первых в Союзе Сахаровских чтений.

Первая поездка, в июне восьмидесятого года, совпала с командировкой по институтским делам. Тут мне чрезвычайно повезло. Милиционер вышел из подъезда и встал чуть в стороне за моей спиной. Е. Г., придя за второй партией привезенных вещей и не видя милиционера, вдруг крикнула: “Белка, беги, милиционера нет!” И я, конечно, помчалась в квартиру: оттуда уже не выгонят. Я не только повидала А. Д. и Е. Г., но и заночевала у них… Утром следующего дня А. Д., не слушая моих протестов, проводил меня до остановки и посадил в автобус. Я уехала в тот раз благополучно, без видимых последствий, счастливая и довольная.

Второй раз я приехала в Горький в ноябре 1981 года, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили голодовку, требуя визы для выезда Лизы Алексеевой. Эту поездку тоже считаю удачной. Подходя к дому, я издали увидела А. Д. и Е. Г., тепло одетых, на балконе. Так они “гуляли” в период голодовки. Это было для меня большое везение. Я подошла к балкону… Однако наше общение продолжалось не более трех минут, в течение которых, правда, Е. Г. успела сунуть мне записку. А. Д. и Е. Г. заставили меня уйти, они боялись за меня. Очень неохотно, еще не понимая их страхов, я поплелась к автобусу, села, купила билет… И как-то сразу, боковым зрением, почувствовала неладное. Автобус обогнала машина, подающая сигналы водителю. Стало ясно, что это за мной. Автобус, не доезжая остановки, затормозил, вошли два молодца, третий, оказывается, уже стоял за моей спиной. Меня попросили выйти. В таком составе мы отправились в опорный пункт милиции. А. Д. и Е. Г. все еще оставались на балконе. Я крикнула им только потому, что мне приказано было молчать. Но они и так все видели. Мое сердце разрывалось: в данный момент я была причиной их страданий. Сама-то я совершенно успокоилась, не было страха. Они, друзья, были со мной, совсем рядышком, за стенкой…

Дальше был семичасовой допрос, сначала в опорном пункте, потом в отделении милиции. Допрашивал капитан Снежницкий. Припомнил мне первую поездку. Доверительно убеждал меня, что Сахаровы перед голодовкой запаслись продуктами, что он сам видел, как Е. Г. таскала тяжелые сумки. Это было такое откровенное хамство клеветой, что не приходилось сомневаться, с кем имеешь дело. От личного досмотра и милицейского карцера, которыми мне все время угрожали, меня спас листок бумаги, затесавшийся в сумочку, которую я тщательно выворачивала перед поездкой в Горький. Это был черновик письма матери отбывающего срок в пермских лагерях Юры Федорова президенту США, к которому она обращалась с мольбой о помощи. Криминал с точки зрения ГБ. Они успокоились, что хоть что-то нашли. И порешили передать мое дело в Москву. Не было личного обыска, и благодаря этому удалось вывезти в Москву письмо, которое Елена Георгиевна передала мне с балкона. Я не знаю, что в этом письме было, но Елена Георгиевна в воспоминаниях отмечала, что благодаря этому удалось передать важную информацию – тогда шел поток дезинформации о Горьком.