Ариадна Эфрон - Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

Вчера наконец появилась Татьяна Леонидовна — «сам» в Париже, но уже на днях возвращается; Гарик проработал 3 дня в колхозе на картошке, но плохо себя почувствовал и был отправлен в Москву; вместо картошки занимается общественно-полезной деятельностью при райкоме комсомола (хоть сам и не комсомолец!) — пишет какие-то плакаты и диаграммы. «Сама» была на миланской «Богеме» [890], ей очень понравилось, и она довольно толково рассказывала о своих оперных впечатлениях. После Парижа «сам» должен ехать в Бирму, помогать слаборазвитой стране возводить некий монумент — какой, кому, по какому поводу запамятовала. Но у него настолько разболелись ноги (ампутированы обмороженные в Ленинграде во время войны пальцы обеих ног и нарушено кровообращение) — что еще неизвестно, будет ли в состоянии поехать и, главное, поработать там… Есть к Вам большая просьба — если есть возможность достать 3 экз. Вашего прелестного Блока [891], вот было бы чудесно! Но боюсь, что уже не достать… Орлов мне прислал книжечку с прохладной (после того моего письма) надписишкой … (тут меня сморил сон, продолжаю 5-го на рассвете!)

Вчера, в самый неожиданный момент, когда дома был дым коромыслом (Ада собирала свои вещички, чтобы ехать в Москву, доделывала свои последние делишки дома и на участке, я топила печку и варила тот самый суп из последних белых грибов, и обе мы очухивались от длительного визита Татьяны Леонидовны и бесконечного рассказа ее о необычайном уме и способностях вундеркинда-Гарика), вдруг явилась к нам последняя экскурсия этого сезона — два шикарных… татарина: тот самый Мустафин, с которым у нас идет переписка (очень, кстати, привлекательный и приятный молодой человек) и старый круглый Фаттах [892], прижизненный классик. Шансов разыскать могилу почти никаких; Мустафин ищет людей, бывших в Елабуге в эвакуации и опрашивает местных, но пока безрезультатно; безымянных могил около 30 (1941 г.). Крест, поставленный Асей, и «Условная» могила приведены в порядок, крест окрашен. Серикова (а не Серебрякова) — Добычина — жена писателя Добычина [893], умершего в Елабуге в эвакуации, в Москве не проживает и под этой фамилией. Адрес, по которому она жила в Москве уже после войны — Красноармейский район(?), Яковлевский пер., 14, кв. 12. Как зовут сына, неизвестно. Мустафин мне оставил адрес добычинских хозяев в Елабуге, попробую списаться с ними и разузнать про сына. Кроме того, попытаться узнать что-нибудь на московской квартире, если сам дом еще существует… Пока что, Рыжик! Бросаюсь топить, готовить завтрак и провожать А. А. на еще действующий московский автобус… Целую Вас, привет старшим!

Милый Саакянец, я, насколько возможно, учитывая, что «их» почти не осталось, пораскинула мозгами насчет Вовы [894]и Парижа, и, думаю, не стоит ему поручать, т. е. пускать козла в огород. Отдать-то он отдаст, но лишь после того, как всё возможное и невозможное сунет в предисловие (опять чужими, в том числе и эмигрантскими, руками жар загребать! Пусть сам поработает!). Кое-что будет «цыганить» — скажем, если пришлют с ним вторую «Прозу» — зная, что одна у нас есть; обсосет и использует всё, что привезет. Этим он обворует именно Вас , так как хочется, чтобы труднодоступными материалами о Цветаевой (а такие там и собраны) воспользовались в первую очередь Вы, которая, надеюсь, в дальнейшем сами будете писать о ней. Нельзя все возможные будущие козыри отдавать именно в эти довольно-таки беззастенчивого «конкурента» руки. Согласны? Считаю, что Вы должны ему «подсказать» купить в Париже (на собственные тугрики) и Прозу, и «Oxford Slavonic Papers» [895]вообще то, что куплено может быть; тогда мы от него «попользуемся» — перепечатаем конец «Мандельштама», скажем. Пусть сам шевелится, а не тратит всё свое валютное достояние на «Лориганы Коти» [896]— для madame и кота Исака.

То, что они «сами» (хоть и при нашем участии) будут «переделывать» «не так поданные примечания», обозначает лишь, что постараются оставить в основном лишь библиографические данные, а ценное — перетащить обратно же в предисловие, «чтобы не пропадало», и мы останемся с носом и в смысле проделанной — с трудом и впервые — работы, и итак более чем тощего гонорара. Нам покажется неудобным и некрасивым извлекать из готовой стать наши цитаты — ибо они будут «во славу и в объяснение» и окажемся в вежливых дураках. И еще при этом совать ему редкие материалы! Одним словом, «люди, я любил Вас, будьте бдительны!» [897].