Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

А в те дни начала лета 1957 года я переживал период восторженного уважения. Эта дама явилась мне, как Артур Грэй гриновской Ассоли, в отблесках алых парусов понимания и доброты.

Я жаждал поступить на службу — чем скорей, тем лучше. Мне действительно выдали бумагу-запрос для комиссии по распределению, очередной низкий страх свалился с души моей. Поскольку никому юные искусствоведы нужны не были и нас просто запугивали для порядка, письма оказалось достаточным, чтобы меня официально «направили на работу в Павловский дворец-музей». Карьера налаживалась. Я начал работать, еще не защитив диплом. Зарплата моя составляла триста шестьдесят рублей в месяц — ровно столько же, сколько повышенная стипендия пятикурсника.

Моя первая государственная служба началась в конце мая, а уже второго июня я вел экскурсию. До диплома оставался еще целый месяц.

Но это уже другая история.

А чуть ли не в первую свою поездку в Павловск я зашел в тамошний книжный магазин — за городом, случалось, можно было купить книжку, в Ленинграде расходившуюся из-под прилавка.

Я увидел изданную в серии «Зарубежный роман ХХ века» книжку совершенно неизвестного мне французского автора и тотчас же купил ее — тогда все переводные книжки покупались без размышлений. В электричке ее раскрыл, оказалось — что-то про пилотов почтовых самолетов.

Но странная проза, тяжелые и поблескивающие, как ртуть, слова, невиданная свобода мысли и ассоциаций, мужественная мудрость и благородная простота и еще «дос-пассосовская» зримость деталей — все это обрушилось на меня, я понял, что случилось событие. Еще раз посмотрел на обложку: Антуан де Сент-Экзюпери. Да, имя вовсе незнакомое.

Что-то начинало меняться в жизни. Вольное дыхание вольной литературы ощущалось рядом. Это было важнее, чем перемены в политике, перемены внутри меня. Мы начинали жить в большом мире и ощущать себя его частью. Кто мог тогда предположить, какова будет цена этому познанию.

Стук копыт, шуршание песка под деревянными колесами, скрип ременных рессор, острый запах старой кожи, конюшни; боскеты, белые мраморные фигуры, церемонные пейзажи Павловска медлительно плывут в чуть вздрагивающем окне кареты. Сотрудников дворца катают в музейном экипаже. В былые времена он, правда, предназначался для траурных процессий, а в проекте — для развлечений посетителей парка. Но тогда неинтересно было об этом думать — впечатление оказалось слишком острым, наверное, после катания верхом в эвакуации — самое «мушкетерское».

С мая, еще не защитив диплом, я начал служить в Павловске. Карета — милый случай, зато унылые музейные будни — почти каждый день. Сначала было лестно и приятно «как своему» входить в дворцовые залы, с их особенной пахучей чистотой, с их по-музейному ослепительно натертыми полами, хотя я и чувствовал: вся эта красота остается мне чужой. Воспитанный на великих картинах, на эрмитажном собрании, я не знал толка в этих, так многих чарующих, старинных вещах, к антиквариату был (да и остался) равнодушен. Но тут царило совершенство, которым отмечена мебель и утварь XVIII века. Павловская карельская береза с ее и державной, и провинциально-помещичьей грацией, гобелены, люстры, красное дерево благороднейших пропорций, торжественный фарфор, золоченая стройная бронза, драгоценная мебель мастерской Рентгена с черепаховыми инкрустациями — все это было не бытом, не пресловутым «эх, люди жили», а абсолютной, действительно художественной ценностью, искусством. И вместе с тем вещи жили естественно — парк и небо заглядывали в высокие окна дворца, тени облаков скользили по старому лаку. А аллеи и статуи за этими окнами воспринимались совсем по-иному, как из окон старой кареты.

Двадцать первого июня 1957-го я защитил дипломную работу. Стал человеком с «высшим образованием»; ощущение, кстати сказать, приятное. «Красных дипломов» тогда не было, «корочки» оставались синими, но внутри с красной надписью: «Диплом с отличием». На студенческом жаргоне — «диплом с кровью». Впрочем, такой диплом получили почти все. Я навсегда перестал быть студентом.

Панорама дворцовой жизни становилась все занимательнее.

Главный хранитель — Анатолий Михайлович Кучумов — сам впервые провел меня по экспозиции. Дворец только начинали восстанавливать, ни один парадный зал готов не был, и зрителям показывали мебель и утварь — несметное богатство, хранившееся в Гатчине и Павловске до войны, — в бывших служебных помещениях. На этой выставке прочитывалась история дворца, каковую мы, экскурсоводы, и должны были излагать посетителям. Анатолий Михайлович — ему было тогда сорок пять (они с Анной Ивановной Зеленовой почти ровесники), — одетый бедно и некрасиво, показался мне простоватым, да и говорил он отнюдь не изысканно. На мой простодушный вопрос, не в университете ли он окончил курс, я получил уклончивый ответ о «другом учебном заведении». Оказалось, Анатолий Михайлович не имел вообще высшего образования, что ставило его в нелепое и весьма уязвимое положение в музее, где высшее образование имели почти все. Но кто из этих «всех» обладал его познаниями! Поистине «конессёр» (connaisseur), блистательный знаток, помнивший все о Павловске и всех других дворцах и музеях. После войны в Германии отыскивал увезенные из наших дворцов вещи, он ничего не забыл, все узнавал «в лицо», обладал божественным «музейным глазом». И той угрюмой преданностью красивым старым вещам, что нередко отличает людей, узко, но глубоко знающих предмет и не имеющих решительно никаких других пристрастий. К тому же он, как говорили, затаенно — мягко говоря — недолюбливал Анну Ивановну. Хотя легенды, напротив, утверждали, что между ними была нежная дружба. Возможно, было все перемешано — и многолетнее раздражение, и зависимость друг от друга, и даже уважение, и понимание необходимости совместной работы.