Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Для Татьяны Григорьевны английский язык был своим, она могла себе позволить говорить на нем и чуть небрежно. Но в этом языке она была дома, не она служила ему, он — ей!

Текст меня смутил, обрадовал, встревожил. Многое перевернулось в моем отношении даже к «Евгению Онегину»: оказывается, не Пушкин открыл эти восхитительные прозаизмы в высокой поэзии, эту снисходительную игру с читателем, не у него первого политика стала явлением поэтическим. И эти октавы — не они ли толкнули Пушкина на создание «онегинской строфы»?

Татьяна Григорьевна говорила о лагере со спокойной усталостью. Жизнь ее сложилась потом странно, чтобы не сказать больше. Она вышла замуж за человека, который помог ей там выжить, видимо, доброго, но «на воле» ставшего ей совершенно чужим. Георгий Павлович — электрик или водопроводчик — не знал, что делать среди образованных людей — старых и новых друзей и коллег Татьяны Григорьевны. Я не раз бывал у них и никогда не слышал, чтобы он хоть что-нибудь сказал, но даже на меня, мальчишку, смотрел он испуганно и раздраженно. А Татьяна Григорьевна относилась к нему не просто с благодарностью — она как-то читала нам свою лирику, там было много избыточно откровенного, даже какое-то любовное раболепие. Даже что-то большее, о чем не мне говорить. И еще жила в той же квартире какая-то совсем немолодая дама — из той, лагерной жизни. Компаньонка, приятельница или, как говорили в ту пору раздраженно, «приживалка» Анастасия Дмитриевна, человек тоже тяжелый. Татьяна Григорьевна сохранила настоящую доброту, когда от чужой беды и бездомности не отмахиваются, не откупаются деньгами, а просто берут эту беду на себя.

Ее отношение к материальной стороне жизни по сию пору служит мне примером. Она должна была получить за перевод «Дон Жуана» головокружительный гонорар, ждала его с удовольствием, мечтая, как хорошо и богато начнет жить (к этому времени она уже обитала с мужем и упомянутой дамой в скромных комнатках в Пушкине, но о шикарной квартире не мечтала). Хотела лишь часто ездить на Острова на такси, не отказывать себе в мелочах. Одежда ее не интересовала, за границу тогда попадали не за деньги, а только по разнарядке — очень партийные или совсем старые, «заслуженные» и, уж во всяком случае, несидевшие. Потом выяснилось, что гонорар будет куда скромнее ожидавшегося, — произошли какие-то накладки в определении «типа издания». Она отнеслась к этому почти без интереса. Уже переводила что-то другое и о робких барственных мечтах и не вспоминала.

Я рад, что был с ней немножко знаком именно тогда, когда она не вошла еще в суетную славу, не состояли при ней юные поэты, не появилось еще у нее «школы». Помню ее авторский вечер в музее — Анна Ивановна придумала нечто вроде литературных салонов, которые с самого первого собрания бойко курировались малограмотной хранительницей парка — партсекретарем. Там Татьяна Григорьевна читала и те лирические личные стихи, о которых я упоминал, и поэму о двадцатых годах («кривлялась и кобенилась Одесса у крейсеров Антанты на виду» — явное подражание Байрону). Величие, и будничность, и какая-то эмоциональная суетность — все было вместе и в моем сознании не сочеталось. Видеть цельного человека я не умел, не умел прощать мелочи и не понимал, что нет у меня ни права, ни оснований вообще кого-то судить.

Владислав Михайлович Глинка. 1960-е

Кого только не видел я в Павловске! Водил (возил) по парку китайца — не способного вылезти из массивного лимузина партийного вельможу, мелкого соратника Мао, с неподвижным лицом буддийского божества. Водил египтян, щеголяя умением (более чем скромным!) говорить по-английски и чуть по-французски. В Павловске я был один такой, чем неприлично гордился, хотя Анна Ивановна и уверяла меня, что хорошо знает по-немецки.

Видел, как приезжал с польскими музейными дамами Владислав Михайлович Глинка, о моем, увы, единственном и случайном визите к которому я упоминал. Знаменитейший историк, литератор, эрудит, знаток униформы, изысканно воспитанный человек, он, уезжая, встал на колено посреди музейной клумбы и с отвагой вызывающе «нарушающего правила» рыцаря срезал для каждой из приезжих «колежанок» по розе. Такое запоминается на всю жизнь.

Видел писателя Леонида Соболева, высокопоставленного литературного чиновника, толстого и надменного, едва вылезшего из своей «победы» в немыслимо роскошном автомобильном комбинезоне. Его водила по дворцу сама Анна Ивановна, я ей завидовал: при всей низменности тогдашнего Соболева, я нежно любил ранние главы незаконченного прекрасного его романа «Капитальный ремонт» о русских морских офицерах, точную и щеголеватую прозу, остроумных и циничных героев. Анна Ивановна (так она рассказывала) получила от Соболева его книгу с надписью: «Маленькой хозяйке большого дома», а в ответ преподнесла какой-то путеводитель с милой надписью: «От сотрудников Павловского дворца, с нетерпением ждущего окончания капитального ремонта». Острословием ее Бог не обидел.