Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

«ВЭ-ВЭ» и «А-ЭС». Но не эти встречи стали главным событием. Случилось чудесное приключение, придавшее нашей жизни иной смысл. Какие-то новые оттенки, «обертона», не знаю, как точнее выразить все это, без чего мне уже и не представить себе последующие десятилетия.

Шло первое мое «служебное лето». Все в Павловске и его обитателях еще мне было мило. Нравились даже экскурсии. Кроме тех, разумеется, чудовищных — воскресных, когда приезжали на автобусах одна за другой «организованные» группы, и в день мы проводили по пять экскурсий, задыхаясь от жары и запаха потных, любознательных посетителей, интересовавшихся, главным образом, «где была ёйная койка» (цитата подлинная).

Помимо плановых «заказных» экскурсий, во дворце по будним дням практиковался и некий корсарский жанр: экскурсовод дожидался скопления в первом зале посетителей и увлекал их за собою, чему те обычно не сопротивлялись, а радостно покорствовали. В этой чехарде внимание притуплялось, и однажды я стал навязывать свою свеженькую и жалкую эрудицию людям, которым было более чем достаточно собственной. Один из них (его спутника я не запомнил) — высокий, худощавый, как мне чудилось, немолодой (господи, ведь ему было всего сорок семь!), но свежий и элегантный — сразу показался мне существом другого мира. Одет он был во все вполне советское, даже в традиционные сандалии, но, в отличие от суетных франтов (вроде меня), судорожно гонявшихся за «импортом», в нем-то советского не замечалось решительно ничего; скорее напоминал он тургеневского персонажа, который «всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто». Его душистая чистота, свежая до стерильности, отлично отутюженная одежда, вовсе не зависимая от моды, лицо сухое, породистое, выбритое до матовой шелковистости, а главное, стать — все это дышало каким-то «физиологическим европеизмом», воплощенной «набоковщиной». Ни о какой французской парфюмерии тогда и слыхом не слыхивали, но, право же, от него «пахло Парижем!» (он пользовался самым обычным мылом, но такова была его природа). Грациозность интонаций, «простота и важность», как писал Пушкин, его разговора до основания потрясли мое несколько опровинциалившееся в академии сознание.

Восхитительный незнакомец отнесся к моей агрессии с любезной покорностью. Воспитанность едва его не погубила: он готов был, видимо, и далее внимать моей болтовне, но я, слава богу, вовремя остановился. Замечания, которые он мягко ронял по поводу музейных экспонатов, выдавали знание давнее и глубокое, рядом с которым мои претенциозные и поверхностные представления значения не имели. Среди ампирных стульев и ваз он был решительно дома, все «узнавал в лицо», и на вопросы, которыми он меня небрежно одарил (надо полагать, из вежливости), ответить я, конечно, не умел. Но тут всплыли имена общих знакомых. Выяснилось, он давно дружит с любимой мамой и мною Кирой Николаевной Липхарт, а жена его — та самая Вера Владимировна Милютина, у которой я занимался рисованием в студии Выборгского дворца культуры.

Обаяние Александра Семеновича Розанова — так звали моего нового знакомца — обрушилось на меня сразу. Я был покорен его веселой изысканностью, забытым блеском безупречной русской речи, аристократической простотой и той уважительностью, с которой он отнесся ко мне, еще совсем молодому и скверно образованному человеку. Пианист и композитор, тогда, в Павловске, обретал он новую профессию, которая и принесла ему подлинную известность. Стал заниматься историей музыки.

Позднее он написал множество книг. О Полине Виардо, выдержавшую несколько изданий, о музыкальном Павловске; сделал известной почти неведомую фигуру композитора XVIII–XIX веков Николая Петровича Яхонтова, перевел с французского и опубликовал с комментариями клавир и текст оперы Дмитрия Бортнянского «Сокол», издавал и комментировал письма русских музыкантов… Но, кажется мне, не профессия его определяла, а он — профессию. Блистательный знаток старины — русской и французской, он понимал минувшее не просто как историк, он существовал в минувшем времени как в собственном и обсуждал события и людей двухсотлетней давности как их современник.

Тогда дворцовое хозяйство было в полном почти беспорядке, многие помещения пустовали, и людям, связанным с музеем, дозволялось жить в разных флигелях и строениях. Предоставили такое странное помещение и нам — в самом дворце, в отдаленном коридоре, где не было даже воды. Дали какие-то антикварные руины вместо кроватей, ящики взамен стульев, но мы обрадовались несказанно и весело и бивачно зажили с мамой — за городом, впервые за много лет. А Вера Владимировна рисовала Павловск, была в недурных отношениях с Анной Ивановной, и их с Александром Семеновичем тоже приютили в какой-то халупе в глубине парка.