Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Они были полной противоположностью друг другу не по сути, но, если угодно, по сервировке, подаче себя. Александр Семенович восхитительно говорил по-французски. Сами французы дивились его речи. Она звучала достоверными оборотами и интонациями XVIII века, но удивительным было не знание языка, а естественность и органичность этого знания. Вот уж кто изъяснялся «на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды» (Л. Толстой. «Война и мир»). Порой он, тоже как герои «Войны и мира», запинался в поисках русского слова и говорил что-нибудь по-французски. И звучало это абсолютно естественно.

Его письма — он преувеличивал мои знания языка и писал мне исключительно по-французски — воспринимаются как подлинное наследие XVIII «галантного» века. Вот пример: «Les fruits tombent parfois par terre avec un bruit sourd. Cela ferait penser Newton а choses graves et ne me fait que songer а aller les ramasser…» [19] «Плоды падают на землю с глухим шумом. Это заставило бы Ньютона подумать о серьезных вещах, а меня наводит лишь на мысль о том, чтобы пойти собирать их…» ( фр. ). Блеск фразы в том, что Александр Семенович играет со словом « серьезный, тяжелый ( grave )», от которого происходит и слово « gravitation ( гравитация, земное тяготение )».

При всей своей рафинированности Александр Семенович был человеком достаточно бесхитростным, даже наивным. Он говорил мне: «Вы гораздо умнее меня!» — а я был на двадцать лет моложе и знал в сто раз меньше. Теперь я понимаю — в признании Александра Семеновича была доля истины, эрудиция не только воспламеняла его мозг, но порабощала его, он был данником знания, оно им владело, а не он им. Изысканный и остроумный собеседник, обладавший высоким даром поэтического рассказа, тонкого ви́дения, он не умел, а прежде всего и не хотел жестко аналитически мыслить, ирония заменяла ему мудрость, а наблюдательность и интуитивное понимание, усиленное познаниями, — истинную глубину.

С ним трудно было говорить о книгах. Его совершенно не интересовали авторы, которыми тогда увлекались. Какой там Хемингуэй! Он читал мемуары, письма, любил Ленотра, эссеиста начала века. «Вы помните, у Ленотра?..» — спрашивал он. И искренне терялся, услышав в ответ, что не только не помнят, но и не знают, что за Ленотр. Точно так же, как был убежден, что о жизни мадам де Ментенон все осведомлены если и не настолько же, сколько он, то все же очень основательно. Он не воспринимал исторического невежества, как обычные люди — скорость света или понятие бесконечности.

Одни его качества, казалось бы, исключали другие. Он был не то чтобы скуповат, но раз и навсегда испуган нуждой, которую довольно долго испытывал после войны, считал деньги, нервничал, когда они уходили. Но умел широко и незаметно помогать, делиться последним. Отличался снобизмом в классическом, забытом смысле слова — любил общаться со знаменитостями. Постоянно рассказывал о своей дружбе с Ниной Дорлиак и с Рихтером, боюсь, даже несколько преувеличивая ее. И был прост, ласков и уважителен со мною, вполне еще невежественным юнцом, решительно не замечая моего малознания или просто не веря в него.

И была вполне органична его уходящая уже в прошлое воспитанность, когда действительно изысканные манеры естественны и просты, когда за ними — не только знание этикета, но высшая душевная деликатность; когда совершенная образованность разумеется сама собою, а невежество окружающих вызывает растерянность. Он просто не понимал, что наше поколение так мало знает.

Трудно это объяснить, ведь были и есть знатоки, были и есть (их так мало!) интеллигентные люди. Но тут было нечто особенное: обаяние не учености, а какого-то генетического, врожденного знания, вековой культуры, блеска речи, где остроумие не подменяло ум, но утончало и индивидуализировало эрудицию. И как благотворно было это смущение перед его знанием, как хотелось знать, видеть былое с той же естественностью, как это получалось у Александра Семеновича.

Вера Владимировна тоже обладала умом вполне изысканным. Но ничего внешнего не любила и не принимала. Говорила с насмешливой суховатой простотой, нередко поддразнивая Александра Семеновича намеренными вульгаризмами, и часто останавливала его церемонные речи шуткой, случалось (с моей тогдашней точки зрения), даже грубоватой. Да и называла его непочтительно — «Сяська».

Она недурно знала по-французски, но если говорила, то с нарочито дурным произношением, как бы смеясь над собой, а заодно и над избыточной рафинированностью французских фиоритур Александра Семеновича. Одаренный художник, она едва ли всерьез говорила о своем искусстве, иное дело, что работала она серьезно, но это касалось только ее.