Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

А та весна 1957-го, последняя институтская весна, она тянулась долго, была особенной, и много случалось в ней маленьких, но существенных событий. И самым главным из них было мое «распределение».

Двадцать второго мая, снабженный рекомендательным письмом от почтенной дамы — приятельницы Фаины Исааковны, что учила меня немецкому языку, я поехал в Павловск с робкой надеждой устроиться на работу.

До тех пор Павловск был для меня обителью сентиментальных воспоминаний. Как правило, мы ездили сюда с героиней моего первого, длившегося уже шестой год взрослого романа, и медвяные запахи травы и силуэты полуразрушенных ампирных зданий связывались у меня только с лирическими мыслями.

А тогда нависало почти столь же бессмысленное и пугающее, как военная служба, «распределение». Эта процедура не таила в себе особенно реальной опасности — обычно предлагалось место в провинции с настолько мизерной зарплатой и без жилья, что можно было и не ехать, а самые законопослушные, промыкавшись месяц-другой, возвращались без боязни. Но все равно было страшно, унизительно, и я, естественно, трусил. И конечно, смертельно боялся остаться без работы. Хотел, чтобы мама ушла на пенсию, мечтал стать «кормильцем».

Итак, я впервые вошел с директорского входа в Павловский дворец-музей. Заканчивался день, над Павловском уже слегка начинали густеть нежные майские сумерки. Как и в первые мои лирические сюда приезды, тягуче пах медом почти по-летнему зеленый парк, и не знал я, что именно в этот момент судьба моя начинает неспешный, но решительный поворот. Сколько тревожного нового и горького знания принес мне Павловск, сколько я узнал там людей и неведомых мне прежде человеческих качеств, наконец, что есть «государственная служба», на которой, как известно, и познается истина.

В служебных отношениях я оставался редкостным девственником и небывалым простаком. Верил я решительно всем, а тем, кто со мной был любезен, — беззаветно.

Я вошел в просторный, окнами в овальный двор директорский кабинет в состоянии лихорадочной и суетливой доверчивости.

За очень большим резным столом сидела маленькая немолодая дама, ярко и небрежно накрашенная. Капризный рот был чуть искривлен, мне показалось — легким инсультом. Что-то в этой даме было неприятное, словно от веласкесовских карликов. Глаза, впрочем, как у тех же карликов, светились умом, хитростью и невеселым, хотя и ироничным знанием жизни и людей. Она встретила меня с приветливостью, в которую, говоря словами Гоголя, «чересчур было вложено сахару». А по мне тогда чем больше сахару, тем лучше. Давно со мной не говорили так ласково.

Может быть, я и впрямь понравился Анне Ивановне Зеленовой. Скорее всего, так и было. Я был пригож, наивен, имел «хорошие манеры» (как я понимаю нынче, приторно, до тошноты хорошие), со мной можно было «поговорить об умном», на меня легко было произвести впечатление. А главное, я превосходно подходил для маленьких придворных игр, для непотизма, для той вечной служебной интриги, что называется «divide et impera». Институт любимчиков, как я узнал тоже с большим опозданием, был взлелеянным детищем директрисы. В этом смысле во дворце все происходило в духе традиционного фаворитизма, только по-советски мелко. К тому же Анна Ивановна отличалась и кокетством, что я понял не сразу, поскольку не полагал, что дама-директриса ее возраста еще может о кокетстве помышлять.

Я был обласкан. Нашлось место, кажется, «сотрудника клуба» (в ту пору множество людей, повинуясь прокрустову ложу штатного расписания, формально занимали одну должность, а работали на другой), нашлось и полставки, поскольку я поступал на работу, еще оставаясь студентом. Обещали комнатку на лето. Обещали написать письмо в комиссию по распределению. Я вернулся домой потрясенный и счастливый. Какое бы мелкое коварство ни примешивалось тогда к приветливости Анны Ивановны, в ту пору она меня спасла, и по сей день я ей благодарен. У нее был вкус к эффектной благотворительности. А это порой приносит много объективной пользы людям, порой и счастливо меняет их судьбы. Бог знает как сложилась бы моя судьба, не поддержи меня тогда эта надменная, хитрая, умная, добрая и злая дама.

Анна Ивановна Зеленова имела репутацию легендарную. Она рассказывала (и это многие подтверждали), что спасла массу экспонатов музея, буквально на себе выносила их из-под огня, когда наступали немцы, что она настоящая героиня. Недруги ее старались доказать нечто совершенно противоположное. Истины не знает, надо полагать, никто, я еще менее, чем другие. Но готов поверить в любой вариант. Думаю, Анна Ивановна была способна и на возвышенные, действительно геройские, и на вполне низменные поступки.