Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Побывавшие за границей благонадежные лица из руководящих выступали повсюду с докладами — например, «Париж по личным впечатлениям», где сообщали, что там много кафе и что «в гостях хорошо, а дома — лучше».

Если же рассказывали в «своей» аудитории, как, например, рассказывал о поездке в Италию Игорь Александрович Бартенев, наш декан, — там был иной эффект. Этот партийный барин, человек разный — я писал уже о нем, — говорил увлеченно, взволнованно и так подробно, что это напоминало болезнь. Но как я понимал его, когда он рассказывал о ночном вокзале, пахнувшем теплом и апельсинами, о голосе, кричавшем: «Джузеппе, Джузеппе!» Эта реальность была куда поразительнее колонн Палладио!

Но самое болезненное ощущение подлинности Парижа — путешествие во Францию с какой-то комсомольской группой тщательно отобранного архитектора-пятикурсника, пригожего, приличного и общественно активного. Я встретил его на набережной у дверей академии, он мне что-то рассказывал, я почти не понимал слов, и постыдная мысль «почему не я?» терзала мою ревнивую душу. Из-за мучительной зависти я не пошел слушать его доклад о поездке.

Осень пятьдесят шестого. События сгущались, время становилось вязким, стремительным и медленным одновременно. Уже не просто заграничные корабли приходили в Неву. Приезжали иностранные делегации. Близился Московский фестиваль молодежи и студентов. Устраивались какие-то «английские» и «французские» вечера.

Однажды и я был допущен на встречу с некими египтянами. Я уже довольно сносно (по тем временам) лопотал по-английски.

О чем-то я с ними разговорился. И еще совсем юная, но близкая по своей профессии проверенного переводчика к подножию опасной власти дама, дама, с которой я почти флиртовал, вдруг сделала мне замечание. Лицо ее при этом решительно изменилось, оно перестало быть женским, сделалось бесполо-опасным, глаза словно бы повернулись внутрь, и тот самый, забытый уже (казалось!) страх сковал меня, я мгновенно превратился в тварь дрожащую. Я сказал иностранцу что-то не так, как надо! Кого я испугался, чего? Маленькой функционерки, доноса, но испугался, как боится животное, — душный ледяной ужас окатил меня.

Все же я отважно (как мне казалось) сказал египтянину (которому это было малоинтересно), что мы-де недавно совершили много ошибок. И снова испугался. Как странны были эти разговоры с иностранцами, как опасны… Тем не менее люди начинали увлекаться вольнолюбием — к этому быстро привыкаешь.

У меня начался новый и очень увлекательный вид деятельности. Все происходило кампаниями, и в преддверии фестиваля велено было знакомить юную общественность с «прогрессивным искусством зарубежных стран». Поскольку я отчаянно рвался к преподаванию, а также к «общению с иностранцами» (о фестивале лишь робко мечтал, и, конечно, никто меня на него не позвал, хоть я всячески выставлял свое «знание английского языка»), я бросился читать лекции по путевкам обкома комсомола. Дело было утомительное, сложное (все скрупулезно проверялось), неблагодарное, разумеется, бесплатное, но почетное и, должен признаться, таило, как мне казалось, какие-то карьерные возможности (неоправдавшиеся). Я написал лекцию — почему-то начали с Англии — и поехал читать ее в Выборг.

Никто не сможет теперь объяснить, зачем в выборгской школе механизаторов сельского хозяйства проводилась лекция о современных английских художниках. Но в этом бреду была своя забавная милота. В каких-то случайных журналах я вычитывал имена совершенно второстепенных английских художников, которые как-то и почему-то были у нас замечены — чаще всего за идейность и преданность реализму. Что-то рассказали мне наши преподаватели. Эти обрезки нанизывались на шампур неких общих понятий, снабжались немудреными аналитическими пассажами и пересказывались. Но все иностранное настолько было запретным, что и такой простенький рассказ с картинками был подарком. И слушатели оказывались благодарными: надо полагать, для механизаторов или пограничников-первогодков на заставе моя лекция была такой же экзотикой, как «Бродяга» с Раджем Капуром, только куда менее увлекательной. Но внимали мне почти с благоговением, и счастье мое было безграничным.

Романтическими были эти взрослые «командировки» в Выборг. Пропуск из «Большого дома» (Выборг был «режимным» приграничным городом), угрюмые бойцы в зеленых фуражках, проверявшие документы в поезде. Первое ощущение не всамделишной, но все же заграницы. Тихие маленькие трамваи, катившиеся по узким «западным» рельсам, брусчатка, пустая гостиница (мало кто приезжал в закрытый Выборг), еще финнами построенное кино с мягкими креслами, дефицитные книги и вообще относительное изобилие в магазинах. Завтраки в ресторане (неведомая в обыденной жизни радость!). А главное — там я познакомился с человеком совершенно трифоновской судьбы.