С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Потом все это определенно сказалось. Если мы перейдем к сравнению с Лансере и Добужинским, т. е. художниками, которые были слеплены из другого теста, но однолетки по выставке с Иваном Яковлевичем], то найдем, что совершенство графической] линии они искали от многого — у Лансере кисть и гуашь, свободная живописная манера, а Добужинский метался от пера к кисти и обратно, иногда смешивая то и другое, и понятно, что хотя и бывали слабые вещи, но всегда там шевелилась жизнь, а в стилях не было кальки, потому что при подобной манере она неприменима. Они как будто в своих заказных работах умышленно, от заманчивой скорости, ставили себе препоны. При подобном отношении графику можно было переписывать как картину, а ведь известно, что работа, долго делаемая, несет на себе, кроме всего другого, скрытую святость труда, да и все "искания" тут же— на месте. Билибин придерживался другого, он признавал только кисть ("очень хорошо") и отрицал гуашь ("плохо"). Рука его должна вести осторожно, осмотрительно, без поправок, что проведено, то беспрекословно, все сразу — техника, стиль, характер, рисунок; сердце и чувство сковано, и все затаило дыхание — хлопнула дверь! — снова веди линию, но уже утолщая ее и портя, следовательно, графику. В своей "графической схоластике" Билибин хотел объять необъятное. "Стальная линия" — вот его характерное самоличное определение.

Я уже говорил, что в ученические годы к живописи относился довольно равнодушно. Если поднимались разговоры, то избегал их. Он в этом был обособленным, слова "график" еще не было, царствовал[а] со всей мощью "картина", было "большое искусство" и "малое", и художник был таинственный маг, а по определению Стасова, работающий для народа, чуть ли не духовный вождь, словом, венцов было нагромождено на голове в несколько рядов, подгибались коленки, а оказывается, график-то уже родился где-то в Тарховке под Санкт-Петербургом и бойко пробивал себе дорогу, маниакально преданный линии. Вспомнил довольно курьезную с ним стычку, окончившуюся чуть ли не потасовкой. Я нападал на его "проволоку", он защищал, тогда временно жил у него на Мытнинской набережной, дело дошло до того, что на мое несдержанное замечание он вспылил, сжал кулаки и, заикаясь, выпалил мне: "Хорошо, если Вы б-б-будете ставить свои вещи на выставку ("Мир искусства"), то я голосую против Вас!" В пылу сражения, конечно, я парировал, что мне все равно до "Мир искусства" и его линия для меня не существует. Хотя очевидно, что и очень даже признавал "Мир искусства]", да и работы Билибина.

Чтобы понять всю дикость этой стычки, нужно знать, что Ив[ан] Яковлевич] был гостеприимный и добрый человек и знал, что денег у меня нет, уехать никуда не могу и что, по существу, он любит меня и мои работы, а также были товарищи по мастерской как с ним, так и с его женой Марией Яков[левной] Билибиной-Чемберс, которая еще по "Тенишевке" в свое время вместе со мной нападала на него и все за то же. Словом, из-за линии ему даже и дома не было покоя, и он все выдерживал.

Впоследствии он сильное подкрепление получил в лице Егора Нарбута, который, как известно, вначале был под большим влиянием "Билибона", но мы вели атаку на "Нарбутовера", который в конце концов бросил часть того мертвого, что воспринял от Билибина.

Лик Ивана Яковлевича] как художника с самого начала его учебы был из линии, стиля и окраски (не живописи), он неизменно фанатично был предан этому. Если честности, определенности, сухости и ясности придавать большое значение, то Билибина следует поставить очень высоко. Типична, напр[имер], его графика, сделанная для Дягилева в 1908 г[оду] "Boris Godunow", он ее и сам очень ценил. Все его явные стороны графики были и в его характере, нередко бывал педантичен, и поругивали его "немцем", которых он очень ценил и любил. Постоянно он говорил, что только немцы понимают книгу, но не французы. Его увлечение Дюрером дошло до того, что впоследствии в б[ывшей] школе Общества] поощ[рения] художеств он определенно стал в графике учащихся направлять по дюреровской деревянной гравюре и дошел до известного абсурда, когда гибкую линию кисти подчинил стальному резцу, довольно основательно засушив своих учеников, не понимая, следовательно, материала бумаги и свойство кисти.

В "Тенишевке" Билибин славился еще и тем, что сочинял удивительно забавные и веселые оды по случаю каких-нибудь происшествий в интимной жизни товарищей и мастерской, пел занятные частушки — все это дало мне повод пригласить его к обоюдному "творчеству". Я делал рисунки, а Ив[ан] Яковлевич] писал на них стихи, а печатали то и другое в "Шуте" у милейшего Р. Р. Голике {3}, основателя знаменитейшей типографии Голике и Вильборг, ныне им. Ив[ана] Федорова. Тогда жизнь печатного искусства была так убога, что Голике был, пожалуй, прав, когда с гордостью вещал, что единственный художественный] журнал в России — это "Шут". Участвовали тогда в нем Щербов со своими замечательным[и] карикатурами, Афанасьев с "Коньком-Горбунком", В. Чемберс с политическими карикатурами, Герардов, редко Билибин, кажется, Чехонин и я. Журнальчик расходился довольно бойко. Стихотворения Билибина печатались под псевдонимом в строжайшем секрете, да простит он мне, сидючи в Каире, воспоминания, давность которых отдаленная, но характерная для него, они ведь были непосредственны и милы и носили в себе какую-то свежесть и бодрость. Носили они крайне разнообразный характер, то это было вроде былинного эпоса, когда рисунок имел характер т[ак] называемого] "русского стиля", то довольно минорный характер, напр[имер], начало не помню: