Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Касторка. А вамъ это для чего?

— А что такое acidum arsenicorum? Въ какомъ растворѣ употребляется acidum carbolicum?

Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные отвѣты на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.

— Годенъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.

— Годенъ, — подтвердилъ тотъ.

— Вы назначены врачемъ амбулаторіи, — сказалъ Борису интеллигентъ. — Забирайте ваши вещи и идемте со мною — тамъ уже стоитъ очередь на пріемъ. Будете жить въ кабинкѣ около амбулаторіи.

Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на званіе врача. Нужно сказать откровенно, что передъ неожиданностью этого экзаменаціоннаго натиска, мы оказались нѣсколько растерянными. Но дискуссировать не приходилась. Борисъ забралъ всѣ наши рюкзаки и въ сопровожденіи Юры и обоихъ интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка — это отдѣльная комнатушка при амбулаторномъ баракѣ, которая имѣла то несомнѣнное преимущество, что въ ней можно было оставить вещи въ нѣкоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.

Ночь прошла скверно. На дворѣ стояла оттепель, и сквозь щели потолка насъ поливалъ тающій снѣгъ. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши одѣяла... Утромъ мы, мокрые и невыспавшіеся, пошли къ Борису, прихвативъ туда всѣ свои вещи, слегка обогрѣлись въ пресловутой "кабинкѣ" и пошли нажимать на всѣ пружины для Подпорожья. Въ лѣсъ мы, конечно, не пошли. Къ полудню я и Юра уже имѣли — правда, пока только принципіальное — назначены въ Подпорожье, въ УРЧ.

Пока мы всѣ судорожно мотались по нашимъ дѣламъ — лагпунктъ продолжалъ жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибылъ еще одинъ эшелонъ — еще тысячи двѣ заключенныхъ, для которыхъ одежды уже не было, да и помѣщенія тоже. Людей перебрасывали изъ барака въ баракъ, пытаясь "уплотнить" эти гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспѣхъ строили новые бараки. По раскисшимъ отъ оттепели "улицамъ" подвозились сырыя промокшія бревна. Дохлыя лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху моросила какая-то дрянь — помѣсь снѣга и дождя. Увязая по колѣни въ разбухшемъ снѣгу, проходили колонны "новичковъ" — та же сѣрая рабоче-крестьянская скотинка, какая была и въ нашемъ эшелонѣ. Имъ будетъ на много хуже, ибо они останутся въ томъ, въ чемъ пріѣхали сюда. Казенное обмундированіе уже исчерпано, а ждутъ еще три-четыре эшелона...

Среди этихъ людей, растерянныхъ, дезоріентированныхъ, оглушенныхъ перспективами долгихъ лѣтъ каторжной жизни, урки то вились незамѣтными змѣйками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли по баракамъ, норовя стянуть все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать, массовыя вооруженныя нападенія.

Вечеромъ напали на трехъ дежурныхъ, получившихъ хлѣбъ для цѣлой бригады. Одного убили, другого ранили, хлѣбъ исчезъ. Конечно, дополнительной порціи бригада не получила и осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ — къ счастью, когда въ немъ не было ни насъ, ни нашихъ вещей — ворвалась вооруженная финками банда человѣкъ въ пятнадцать. Дѣло было утромъ, народу въ баракѣ было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.

Администрація сохраняла какой-то странный нейтралитетъ. И за урокъ взялись сами лагерники.

Выйдя утромъ изъ барака, я былъ пораженъ очень неуютнымъ зрѣлищемъ. Привязанный къ соснѣ, стоялъ или, точнѣе, висѣлъ какой-то человѣкъ. Его волосы были покрыты запекшейся кровью. Одинъ глазъ висѣлъ на какой-то кровавой ниточкѣ. Единственнымъ признакомъ жизни, а можетъ быть, только признакомъ агоніи, было судорожное подергиваніе лѣвой ступни. Въ сторонѣ, шагахъ въ двадцати, на кучѣ снѣга лежалъ другой человѣкъ. Съ этимъ было все кончено. Сквозь кровавое мѣсиво снѣга, крови, волосъ и обломковъ черепа были видны размозженные мозги.

Кучка крестьянъ и рабочихъ не безъ нѣкотораго удовлетворенія созерцала это зрѣлище.

— Ну вотъ, теперь по крайности съ воровствомъ будетъ спокойнѣе, — сказалъ кто-то изъ нихъ.

Это былъ мужицкій самосудъ, жестокій и бѣшенный, появившійся въ отвѣтъ на терроръ урокъ и на нейтралитетъ администраціи. Впрочемъ, и по отношенію къ самосуду администрація соблюдала тотъ же нейтралитетъ. Мнѣ казалось, что вотъ въ этомъ нейтралитетѣ было что-то суевѣрное. Какъ будто въ этихъ изуродованныхъ тѣлахъ лагерныхъ воровъ всякая публика изъ третьей части видѣла что-то и изъ своей собственной судьбы. Эти вспышки — я не хочу сказать народнаго гнѣва — для гнѣва онѣ достаточно безсмысленны, — а скорѣе народной ярости, жестокой и неорганизованной, пробѣгаютъ этакими симпатическими огоньками по всей странѣ. Сколько всякаго колхознаго актива, сельской милиціи, деревенскихъ чекистовъ платятъ изломанными костями и проломленными черепами за великое соціалистическое ограбленіе мужика. Вѣдь тамъ — "во глубинѣ Россіи" — тишины нѣтъ никакой. Тамъ идетъ почти ни на минуту непрекращающаяся звѣриная рѣзня за хлѣбъ и за жизнь. И жизнь — въ крови, и хлѣбъ — въ крови... И мнѣ кажется, что когда публика изъ третьей части глядитъ на вотъ этакаго изорваннаго въ клочки урку — передъ нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...