Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Никогда въ своей жизни — а жизнь у меня была путаная — не переживалъ я такой страшной ночи, какъ эта первая ночь подъ гостепріимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. Дошло до великаго соблазна: взять парабеллюмъ маленькаго пограничника и ликвидировать всѣ вопросы "на корню". Вотъ это дружественное человѣчье отношеніе къ намъ, двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ, — оно для меня было, какъ пощечина.

Почему же здѣсь, въ Финляндіи, такая дружественность, да еще ко мнѣ, къ представителю народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндію? Почему же тамъ, на моей родинѣ, безъ которой мнѣ все равно никотораго житья нѣтъ и не можетъ быть, такой безвылазный, жестокій, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ это я — Иванъ Лукьяновичъ Солоневичъ, ростъ выше-средній, глаза обыкновенные, носъ картошкой, вѣсъ семь пудовъ, особыхъ примѣтъ не имѣется, — какъ это я, мужчина и все прочее, могъ допустить весь этотъ кабакъ? Почему это я — не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсѣмъ дуракъ — на практикѣ оказался и трусомъ, и дуракомъ?

Надъ стойкой съ винтовками мирно висѣлъ парабеллюмъ. Мнѣ было такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнѣ стало жутко — что это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ не отвѣтчикъ. И мой сынъ, Юра, могъ бы, имѣлъ право меня спросить: "Такъ какъ же ты все это допустилъ?"

Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во дворъ. Это было нѣсколько неудобно. Конечно, мы были арестованными и, конечно, не надо было ставить нашихъ хозяевъ въ непріятную необходимость сказать мнѣ: "ужъ вы, пожалуйста, не разгуливайте". Въ сѣнцахъ спалъ песъ и сразу на меня окрысился. Маленькій пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ пса, посмотрѣлъ на меня сочувственнымъ взглядомъ — я думаю, видъ у меня былъ совсѣмъ сумасшедшій — и снова улегся спать. Я сѣлъ на пригоркѣ надъ озеромъ и неистово курилъ всю ночь. Блѣдная сѣверная заря поднялась надъ тайгой. Съ того мѣста, на которомъ я сидѣлъ, еще видны были лѣса русской земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ — невольныхъ насельниковъ Бѣломорско-Балтійскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родѣ.

Было уже совсѣмъ свѣтло. Изъ какого-то обхода вернулся патруль, посмотрѣлъ на меня, ничего не сказалъ и прошелъ въ домъ. Черезъ полчаса вышелъ начальникъ заставы, оглядѣлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ и пошелъ мыться къ колодцу. Потомъ появился и Юра; онъ подошелъ ко мнѣ и осмотрѣлъ меня критически:

— Какъ-то не вѣрится, что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, драпнули?

И потомъ, замѣтивъ мой кислый видъ, утѣшительно добавилъ:

— Знаешь, у тебя сейчасъ просто нервная реакція... Отдохнешь — пройдетъ.

— А у тебя?

Юра пожалъ плечами.

— Да какъ-то, дѣйствительно, думалъ, что будетъ иначе. Нѣмцы говорятъ: Bleibe im Lande und naehre dich redlich.

— Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться?

— Э, нѣтъ, ко всѣмъ чертямъ. Когда вспоминаю подпорожскій УРЧ, БАМ, дѣтишекъ — и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную воду льютъ... Ничего, не раскисай, Ва...

Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все населеніе заставы жало намъ руки, и подъ конвоемъ тѣхъ же двухъ пограничниковъ, которые встрѣтили насъ въ лѣсу, мы двинулись куда-то пѣшкомъ. Въ верстѣ отъ заставы, на какомъ-то другомъ озерѣ, оказалась моторная лодка, въ которую мы и усѣлись всѣ четверо.

Снова лабиринты озеръ, протоковъ, рѣченокъ. Снова берега, покрытые тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра посмотрѣлъ и сказалъ: "бр-ръ, больше я по такимъ мѣстамъ не ходокъ, даже смотрѣть не хочется"...

Но все-таки сталъ смотрѣть. Сейчасъ изъ этой моторки своеобразный карельскій пейзажъ былъ такимъ живописнымъ, отъ него вѣяло миромъ лѣсной пустыни, въ которой скрываются не заставы ГПУ, а Божьи отшельники. Моторка вспугивала стаи дикихъ утокъ, маленькій пограничникъ пытался было стрѣлять въ нихъ изъ парабеллюма. По Юриному лицу было видно, что и у него руки чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юрѣ — въ Медгорѣ этого бы не сдѣлали. Раза три и Юра промазалъ по стайкѣ плававшихъ у камышей утокъ. Утки снялись и улетѣли.

Солнце подымалось къ полудню. На душѣ становилось какъ-то яснѣе и спокойнѣе. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ Юра правъ: это было только нервной реакціей. Около часу дня моторка пристала къ какой-то спрятанной въ лѣсныхъ заросляхъ крохотной деревушкѣ. Наши пограничники побѣжали въ деревенскую лавченку и принесли папиросъ, лимонаду и чего-то еще въ этомъ родѣ. Собравшіеся у моторки молчаливые финны сочувственно выслушивали оживленное повѣствованіе нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками. Маленькій конвоиръ размахивалъ руками такъ, какъ если бы онъ былъ не финномъ, а итальянцемъ, и, подозрѣваю, вралъ много и сильно. Но, видимо, вралъ достаточно живописно.