Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Вообще, никто из известных мне политзаключенных, кроме Толи Марченко и Иосифа Бегуна (проголодавшего 80 суток за право евреям находиться в тюрьме в общих камерах, общаться друг с другом) не понимали, что предписываемое исправительно трудовым кодексом обязательное искусственное питание дает больше преимуществ заключенным, чем властям. Длительная голодовка включает в обсуждение ее причин гораздо большее число сотрудников МВД, КГБ и прокуратуры, чем любой другой вид протеста. В то же время она так же опасна, как и отсутствие искусственного питания и может привести к сознательному убийству, как Толю Марченко, или к случайному, как Юри Куука (да и меня едва не убили в Калуге). Да к тому же, само искусственное питание, предусмотренное в советских тюрьмах и лагерях, совершенно недостаточно и, как я уже писал, приводит к смерти, просто не такой быстрой, как его отсутствие, даже тех, кого вовсе не хотят убивать.

Теперь искусственное питание вливали нам каждый день. Корягин на меня обижался, продолжал, как я считал, декоративно минут десять сопротивляться. Янин, как и я, спокойно разрешал втыкать себе в горло этот резиновый шланг. Как и до этого, у двери нам три раза в день ставили на пол обычную тюремную пищу. Часа через два нетронутые миски убирали. Но день на тридцатый голодовки и десятый — искусственного питания, мы все неожиданно почувствовали жар, сильные головные боли, пот начал течь ручьем. Попросили у дежурного термометр, который нам охотно и быстро принесли (слегка необычно для тюрьмы). Оказалось, что у всех троих температура около 42 градусов. На прогулку мы не ходили, окно не открывали (да и не могли бы), простудиться было негде. И тут, сперва у Янина и меня началась какая-то дрожь во всем теле, потом из-за судорог нас стало просто бить о постели. Минут через пять тоже началось и у Корягина. Около часа это было так мучительно и странно, что мы даже обсуждать свое состояние не могли. Пытались вызвать хоть одного из постоянно дежурящих в тюрьме врачей. Но никто не приходил. Подумав, Корягин сказал:

— Мы все отравлены какими-то неизвестными мне нейролептиками. Если бы искусственное питание содержало какие-то испортившиеся продукты, в порцию одного попало бы больше, в дозу другого — меньше, да и люди мы разные и реагировали бы по-разному. Но это медикаментозное отравление. В первый день мы приходили в себя, во второй и третий через силу начали писать жалобы в прокуратуру, требовали привлечения врачей и администрации тюрьмы к уголовной ответственности.

На следующий день нам искусственное питание не вливали, но через день все началось по прежнему. Нас не собирались убивать: хотели бы — убили, но стремились очень испугать. Но никто не испугался и голодовки не прекратил. В ответ на наши жалобы стали появляться прокуроры с какими-то официальными ответами, что никто нас не травил, что мы сами что-то тайком съели из стоявших у двери мисок, а баланда в них уже скисла-испортилась. Наглость этих ответов была всем очевидна, жалоб мы написали максимально возможное количество во все инстанции, но больше ничего сделать мы не могли. Даже сообщить соседям — с одной стороны от нашей камеры была комната начальника отряда, с другой — сидел Осипов, всем известный в Чистополе стукач, которого постоянно до этого держали в камере со Щаранским. А Натан — человек донельзя доверчивый и добрый тут же начинал просить своих жену и мать присылать передачи еще и новому его, но замечательному другу. В результате в тюрьме было стойкое представление — если к тебе приводят соседа, который говорит, что он друг Щаранского, значит это стукач. Других к нему в камеру не сажали.

Так прошла неделя или дней десять, но для Корягина голодовка, даже с этим искусственным питанием, становилась все более мучительной. Он держался, но был все более раздражительным. Подобно многим сибирякам и уральцам он вообще не любил столичную интеллигенцию, а у меня в разговорах кто-то обязательно упоминался — других знакомых у меня просто не было. Реплики Толи становились все более резкими и жесткими, атмосфера в камере накалялась. Хотя Корягин сам понимал, что все это неправильно, но был уже в таком состоянии, что сдержаться не мог. И я решил прекратить свою голодовку, тем более, что она переставала иметь смысл — я протестовал против фабрикации дел Ивлюшкину и Порешу, но они сидя теперь в одной камере — их проводили мимо нашей по утрам на прогулку, конечно, тоже как-то протестовали, но голодовку не объявляли. Впрочем, кажется, и на меня не очень обижались, относясь философски к происходящему. Корягин явно понимал первую из причин прекращения моей голодовки, чувствовал себя неудобно и через много лет, когда КГБ затеял какую-то гнусную интригу с его сыном, а я пытался ему помочь, позвонил мне и сказал: «Я не думал, что ты станешь мне помогать». Такими бывают проблемы в тюрьме.