Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Впрочем, моя идиллическая жизнь в приличной камере вновь завершилась голодовкой. Теперь уже с поломанной рукой. Выяснилось, что кроме Володи Балахонова, даже еще раньше его, срок кончается у Коли Ивлюшкина, на глазах которого мне и ломали руку и Володи Пореша. И чтобы никакая информация об этом не вышла, обоим начали шить дела по новой андроповской статье 1881 по которой теперь в тюрьме или зоне можно было держать вечно — по ней назначался срок «за нарушение режима содержания» внутри лагеря или тюрьмы. Причем не имело значения, получил ли ты уже за это карцер или строгий режим в тюрьме, ПКТ или ШИЗО — в колонии. То есть это было второе наказание за одно и то же нарушение, а, главное, организовать таких нарушений внутри тюрьмы или зоны можно было любое количество.

Было вполне очевидно, что срок Володе и Коле грозит из-за меня и я опять объявил голодовку. На этот раз голодающих уже было трое (по разным поводам) — психиатр Анатолий Корягин, Валерий Янин и я, и нас собрали в одной камере. Дела Янина я не помню, а Корягин был известным психиатром, когда-то главврачом в Курганской больнице, потом переехавшим в Харьков. Корягин был одним из тех, считанных на весь Советский Союз, на всю советскую медицину мужественных и самоотверженных психиатров, врачом-консультантом Рабочей комиссии по психиатрии, не побоявшимся написать свое заключение на психиатрические приговоры арестованным диссидентам, написать, что пятьдесят пять диссидентов являются людьми психически здоровыми и в принудительном лечении не нуждаются. Эти заключения служили для самих психиатров прямой дорогой в советские лагеря. Так что мужества Корягину было не занимать, да я и от Коли Ивлюшкина знал, что он не раз участвовал в Пермской зоне в голодовках и акциях протеста инициированных Корягиным. Из-за чего Толя объявил голодовку в этот раз я не помню, как не помню и причины голодовки Янина, но то, что Корягин был к тому же рослым, мощным сибиряком, в одиночку ходившим на охоту в тайгу, совсем не облегчало, а скорее очень усложняло ему жизнь в лагере. Корягину при его росте и сложении даже обычной лагерной еды (да еще со стабильным лишением его и передач из дому и покупки продуктов в лагерном ларьке) было совершенно недостаточно, а уж периодически объявляемые им голодовки и вовсе были подлинной пыткой. Я все это понимал, Корягина высоко ценил, переносил даже после операции и с гипсом на руке голодовку легче него, будучи и старше и более хрупким, но ничего изменить никто из нас не мог. Видимо, мы примерно одновременно объявили о своих голодовках, во всяком случае недели через три в нашу камеру вкатили кресло и появились два или три дюжих охранника с воронкой, кастрюлей со смесью, расширителями для зубов и резиновыми шлангами. Первым усадили в кресло Корягина, схватили его с обеих сторон за руки, навалились ему на плечи и начали насильно открывать ему рот и вставлять расширитель, через который можно было продеть спускаемый в пищевод шланг и через воронку вливать искусственное питание. Корягин отбивался, рот не открывал, но было заметно, что не в полную силу. Вероятно, он мог бы сбросить с себя охранников, но это была бы еще одна дополнительная уголовная статья. Смесь ему влили, после чего была моя очередь и я без всякого сопротивления дал влить мне искусственное питание. Потом была очередь Янина и он, глядя на меня, тоже не сопротивлялся.

Корягин был этим глубоко оскорблен и сказал мне, что если объявляешь голодовку, нельзя позволять вливать искусственное питание. Но я со своим все же большим, чем у Толи, опытом голодовок, во-первых, понимал, что расширителем они могут поломать зубы, во-вторых, что если понадобится, они вольют искусственное питание через нос, как это делали в Лефортово Мише Ривкину, а главное — для Корягина был важен принцип, а для меня — результат, и я знал, что более мучительный способ вливания искусственного питания (меня борьба с этими оболтусами доводила до сердечных приступов) скорее доставляет удовольствие администрации и быстрее тебя лишает сил, но ничего не меняет в результате. Проблемой для администрации были все повторяющиеся галочки в графе отказов от приема пищи. Поэтому все мои голодовки были длительными — от 25 до 100 суток, вынуждали прокуроров приезжать, разнообразное начальство заниматься причинами голодовки. Однодневных голодовок — демонстраций я в отличие от Миши Ривкина никогда не объявлял. Корягина мои доводы не убедили — он уже был слишком измучен и возбужден, чтобы с кем-то соглашаться, да еще понимал, конечно, что его борьба с охранниками в четверть силы и с неизменным результатом выглядит со стороны несколько декоративно.