Константин Симонов: Первая проза

Работал я над книгой много. Всю осень сорок третьего года. Ра­ботал до изнурения. До такого изнурения, что зимой сорок четвер­того у меня было нервное истощение и я среди зимы две недели, как ни стыдно признаться, провел в санатории. Видимо, накопилась усталость, а было мне тогда всего двадцать девять лет.

Печатались «Дни и ночи» кусками в «Красной звезде»; помнит­ся, было опубликовано кусков десять. Полностью книга была напе­чатана журналом «Знамя».

В книге у меня была одна линия — история со шпионом, преда­телем, сыном попа. Причем поп был не на стороне своего сына. Из-за предателя чуть не погибал Сабуров. Вот так была сплетена эта история, полудетективная, в общем, дешевая и плохо написанная. Но она мне нравилась, мне казалось, что без нее роман не стоит на ногах, нет сюжета. И хотя меня Вера Васильевна Смирнова, бывшая моим редактором в «Знамени», слезно уговаривала выкинуть эту историю, показывая, как она легко вынимается, я уперся и ее не вынул. «Знаменем» так и была напечатана эта история, занимавшая два или три, может, листа.

— А в первом книжном издании?

— Выкинул я это. В первом же книжном издании, по-моему, я ее выкинул.

— Вносили ли вы изменения в позднейшие редакции «Дней и ночей»? Если вносили, то какие именно? Чем были вызваны эти из­менения?

— В позднейшие редакции? Нет, кроме мелких деталей, мелких подробностей, изменений, пожалуй, не вносил. А стилистически во­зился много. Много раз правил. Да, я чуть не позабыл об одном из­менении. В первых изданиях «Дней и ночей» московский корреспон­дент, побывавший в Сталинграде в батальоне Сабурова, носил фами­лию, кажется, Авдеев. В более поздних изданиях я дал ему фами­лию Лопатин.

Изменение было внесено уже после того, как у меня оконча­тельно прорезался образ Лопатина, этого военного корреспондента старшего поколения. Он, этот образ, складывался постепенно, шел где-то от одного, другого, третьего моих старших по годам товари­щей. От людей сорокалетних, которые были тогда у нас в редакции «Красной звезды». Платонов, Павленко, Тихонов (хотя он и не си­дел в Москве, но постоянно писал в «Красную звезду»), Алексей Сурков, Лев Славин. Могу вспомнить и других, но эти пять писате­лей, которые были людьми, подходившими к пятидесяти годам, людьми, родившимися в XIX веке, должны быть названы в первую очередь. Вот такой немолодой человек был мной изображен. А потом, когда уже были написаны несколько повестей о Лопатине, я пово­зился с соответствующим куском в «Днях и ночах», и там оказался Лопатин. Как видите, он появился задним числом. Вот такая забавная история.

— Теперь позвольте задать вам вопрос, который — и отнюдь не ради праздного любопытства — неизменно интересует и критиков, и читателей. Какую роль в вашей работе над «Днями и ночами» сы­грала память, ваше писательское воображение, документ? Как соотнеслось в этой книге лично вами пережитое и узнанное от других, со слов друтих? На протяжении всей войны вы вели записи во фронтовых блокнотах. В какой мере отразились в «Днях и ночах» эти записи, так сказать, впрямую, в какой опосредованно? Что при­шло в повесть из памяти, а что домыслено?

— Видимо, это на каких-то конкретных примерах проще прона­блюдать. Вот, скажем, Проценко, командир дивизии. Что он украи­нец, что он вспоминает родной Киев, характер его речи, характер обращения с людьми — это все взято по воспоминаниям и отчасти по записям разговоров с Утвенко, командиром 33-й дивизии, которо­го я встречал тогда не в Сталинграде, а за Волгой. Дивизия только что вышла из боев и переформировывалась. От нее осталось чело­век двести или что-то около этого. Утвенко обо всем этом рассказы­вал, и у меня в блокнотах сохранились довольно подробные записи. Потом, когда Утвенко уже командовал корпусом, я снова был у не­го, близко его узнал. Уже задним числом узнал, не там, не в Сталин­граде. Многое узнал именно в последующем, — там-то, вначале, я видел его накоротке. Все это вошло в книгу.

Или, скажем, солдат Конюхов проходит через «Дни и ночи». Я не раз видел, конечно, старых солдат. Но такого именно солдата встретил на Южном фронте весной. Я и фамилию ему оставил Конюков.

— Одну букву только в фамилии изменили.

— Да, одну букву. Он даже обнаружился потом, я с ним пере­писку после этого имел. Для книги я его с Южного фронта, так сказать, притащил в Сталинград. Или лейтенант Масленников. От­части прототип какой-то у него есть. В Сталинграде я встретил очень славного мальчика, лейтенанта Семашко, племянника первого советского наркома здравоохранения. Он был начальником штаба в батальоне Ткаленко, занимавшем оборону в районе тракторного за­вода. Я написал его отношения с командиром батальона так, как их почувствовал, увидел. Командир батальона был достоин любви и уважения. Это был очень боевой человек. И душевно сильный. А Семашко был совсем юный лейтенант, мальчик. И он привязан был к Ткаленко, влюблен в него, такой благородный, храбрый, хороший. Прекрасный был начальник штаба батальона. Но я его погубил в «Днях и ночах». На самом же деле он там, в Сталинграде, остался жив. А погиб под Смоленском в сорок третьем году.