Константин Симонов: Первая проза

О том, что хотелось бы написать о Сталинграде, я сказал ре­дактору «Красной звезды». Мне дали двухмесячный отпуск, и я уе­хал в Алма-Ату, где жили тогда мои близкие. Отпуск был дан для того, чтобы я написал прозу — повесть или роман. До этого такой опыт у нас в «Красной звезде» уже был: Павленко написал «Рус­скую повесть», Гроссман — «Народ бессмертен». Но так как я до войны писал поэмы и уже давно не возвращался к этому жанру, то сначала у меня где-то были колебания между желанием сесть за прозу и желанием написать большую лирическую или лиро-эпиче­скую поэму. От редактора я не скрывал, что моя работа, может быть, выльется и в поэтическую форму, хотя от меня ждали про­заическую вещь, чтобы печатать ее в газете с продолжениями.

Мне кажется, что все решилось в дороге. Я ехал в Алма-Ату поездом. Это была очень тяжелая весна. Тяжелая во всех отношени­ях. Люди в тылу жили напряженно и трудно. В пути я всюду ощу­щал их беспокойство: почему на фронте затишье? Почему мы даль­ше не наступаем? Все окружающее было полно такой суровой реальности, что первоначальная мысль — а может быть, все-таки поэму? — уходила все дальше и дальше. На смену ей пришло ощу­щение, что то, что я видел и пережил в Сталинграде, в стихи, в поэ­му не лезет. Надо писать прозу.

И когда я приехал в Алма-Ату, у меня созрели некоторые планы.

Решил взять именно тот период, который я видел. Задумал кон­чить первым днем нашего наступления, а начать тем днем, когда я сам оказался в тех краях. Это было накануне критического момен­та, когда уже шли бои за Мамаев курган, когда в бой вступила ди­визия Родимцева.

Найдя в Алма-Ате стенографистку, я решился диктовать. Когда уезжал из Москвы, редактор «Красной звезды» сказал мне, что дает отпуск с таким уговором: как только кончится затишье и на фрон­те начнутся важные события, он меня вызовет. И бог его знает, сколько мне отведено времени для работы. А вдруг через две, че­рез три недели, в лучшем случае через месяц меня вызовут? Кто мо­жет поручиться! Значит, надо спешить. И я спешил.

Опыт диктовки стенографистке у меня был. Зимой сорок первого — сорок второго годов я уже диктовал пьесу «Русские люди». Весной сорок второго, в короткие паузы между командировками на фронты, я диктовал свои военные дневники, мобилизуя память и от­бирая все наиболее существенное из кратких записей во фронтовых блокнотах. Именно тогда были надиктованы страницы, составившие потом первый том «Разных дней войны». Рукопись лежала в сейфе у редактора «Красной звезды».

Куда же мне было в то время девать свои военные дневники?..

И вот в Алма-Ате я стал диктовать книгу о Сталинграде. Влез в эту работу как проклятый и в мае-июне надиктовал примерно три четверти чернового варианта романа. (Я не оговорился: эту вещь я поначалу считал романом; как роман она и была впервые опублико­вана. Потом я понял, что все-таки это повесть.) Роман у меня получался длинный: я надиктовал тогда листа двадцать два — два­дцать три, а конца еще не было. Я где-то чувствовал, каким он дол­жен быть, этот конец. Но на бумагу это пока не легло. Тем не ме­нее дело шло все ближе к концу. И все больше нарастала тревога, что меня вот-вот могут вызвать.

И меня вызвали. Я махнул в Москву. Спрашиваю: куда ехать? Редактор говорит, что никуда ехать не надо, ничего, мол, не проис­ходит. Просто два месяца отпуска уже прошли. Слишком затянулся отпуск. Пиши здесь, в Москве. Не кончил еще? Нет, не кончил. Не помню, давал ли я ему тогда читать что-то из написанного. Может быть, и давал. Все было тихо, и я работал со стенографисткой еще неделю, спешил. Но однажды ночью мне позвонили: через два часа за тобой придет машина. Немцы начали наступление на Курской ду­ге. Тебе надо ехать туда.

Я поехал на Курскую дугу. Был в 13-й армии генерала Пухова. Как и в Сталинграде, многое видел вблизи, так сказать, в упор. Не раз испытывал чувства опасности и страха, что, в общем-то, обыч­но на войне. Но к этому у меня прибавился страх, что я не кончу книгу о Сталинграде. Вы знаете, я боялся, что вот убьют и книга останется недописанной. А я уже увлекся ею, ведь это была первая моя проза, большая по объему. Мне она нравилась, пока я писал. В большом запале писал, и мне казалось, что это хорошо. Было ощу­щение, что пишу нужную, настоящую вещь, и мне было бы обидно ее не кончить. Конечно, я делал все, что положено было делать на войне корреспонденту, но душа уходила в пятки чаще, чем обычно.

Вернулся в Москву, отписался за поездку на Курскую дугу и лихорадочно взялся заканчивать книгу. Казалось, еще неделю пора­ботать и точка была бы поставлена. Но тут новая поездка на фронт. За ней вторая, третья, четвертая — помнится, было четыре поездки, которые рвали на куски заключительные главы книги. Последние че­тыре листа я написал, кажется, буквально за три дня в нервном ожидании очередной поездки. И вот интересно: эти четыре листа остались в дальнейшем почти такими же, какими они были написа­ны с самого начала.