Ева Шлосс - После Аушвица

Вскоре папе пришлось покинуть нас, но он пообещал вернуться снова и попросил меня принести ему сигарет из «Канады», чтобы он мог обменять их на что-нибудь нужное. Иногда охранники видели, как я подбрасывала ему пачку, но у меня никогда не возникло больших неприятностей из-за этого.

Однажды папа перестал приходить. Я продолжала ждать его каждый обеденный перерыв, но он так и не появился. Я сходила с ума от беспокойства. Я внушала себе, что его перевели на другую работу, которую он не мог так легко оставить, но я не могла оттолкнуть кошмарную мысль о том, что он перестал приходить, потому что был мертв.

В любом случае, деятельность в «Канаде» постепенно сводилась на нет, а это означало, что нас с мамой должны были перевести на новые должности. За два коротких месяца в Биркенау было убито больше евреев, чем за предыдущие два года, причем подавляющее большинство составляли венгры. Ежедневно перевозилось в среднем 3300 человек, а в некоторые дни – до 4300, причем три четверти из них направлялись прямо в газовые камеры. Пламя крематориев горело ярко, ночь за ночью, но теперь все были мертвы – и нам приходилось разбирать вещи, оставленные жертвами.

Нас перевели в другие рабочие подразделения, где сначала мы таскали тяжелые камни с одной стороны лагеря на другую и разбивали их на мелкие кусочки, а затем работали в бараках, где мне приходилось плести из кусков жесткой резины веревки, которые потом использовали для бросков ручных гранат.

Работа в бараке оказалась самым тяжелым и мрачным временем в моей жизни по одной простой причине: я была там одна. Осенью маму «отобрали».

Я видела, что она все худела и худела и что тяжелый труд дал о себе знать, но я не понимала, насколько опасным становится ее положение.

Однажды нас вызвали в душ, что всегда было ужасным испытанием: мы боялись, что нас отравят газом. На этот раз все помылись как обычно – но потом с другой стороны помещения открылись двери, и снаружи нас ждал Менгеле. Мокрые и голые, мы проходили перед ним, пока он хладнокровно решал наши судьбы. Прищурив глаза, он досконально осматривал нас и решал, кому жить, а кого «отобрать».

Меня начало знобить от облегчения, когда я попала в группу выживших. Но на этот раз мамы не оказалось позади. Я обернулась и с трудом поверила своим глазам: маму загоняли в сторону «отобранных» женщин.

В ужасе я закричала, и мама сразу же попыталась подойти и успокоить меня – но Капо ударила ее кожаным ремнем.

– Попробуй рассказать Минни, – прошептала она, когда ее выталкивали из двери, и когда маму увели, все еще обнаженную, мне казалось, что я видела ее в последний раз.

Последующие месяцы были беспросветными и лишенными надежды. Мне удалось рассказать Минни о случившемся, при этом я очень рисковала, уклоняясь от охраны и прожекторов, чтобы добраться до больничного блока посреди ночи. Она обещала сделать все возможное, но не могла ничего гарантировать.

Без мамы, думая, что папа, вероятно, тоже убит, без понятия, жив ли Хайнц, я сразу же почувствовала упадок сил. Впервые я находилась в бараке одна и плакала во сне. На рассвете я тащилась по бесплодной земле на работу и с чувством отчаяния наблюдала наступавшую зиму. Что же в жизни действительно важно? Какая разница, хороший человек или плохой? Какое утешение можно найти в «Боге»?

В рабочих бараках я разговаривала очень мало, погруженная в депрессию и в бесконечное плетение веревок по четырнадцать часов в сутки; я разрывала твердый материал зубами и больными пальцами и молилась, чтобы мои изделия не были отсортированы как некачественные. Я знала, что плохо работавших людей быстро отбирали и отравляли газом. Вскоре у меня обморозились ноги и в коже появились дырки, наполненные желтым гноем, из-за чего я начала прихрамывать. Пропадало желание жить. Однажды меня позвала Капо и сказала выйти на улицу. Я проигнорировала ее, так как любое отклонение от обычного хода вещей предвещало обычно плохие новости.

– Выйди, – крикнула она, – тебя ждут!

Я поволочила ноги к выходу, надеясь, что там не эсэсовец, чье внимание я привлекла. Но когда я подняла голову, то с изумлением обнаружила своего отца.

– Папа! – зарыдала я и бросилась в его объятия. Он выглядел более исхудавшим и постаревшим, чем в прошлый раз, но его руки крепко сжали меня.

– Не сдавайся, – убеждал он. – Мы сможем продержаться, война скоро кончится. Просто держись.

Потом он спросил:

– А где мама?

Если бы только я могла сдержаться, но в тот момент меня разрывало от потребности разделить свою боль с кем-нибудь.