Ева Шлосс - После Аушвица

– Ее отобрали, – сказала я ему. – О папа, ее отравили газом!

Я почувствовала, как окостенели его руки, и он отступил, глядя на меня с ужасом и болью. Он пытался не заплакать, но его глаза выдавали чувства.

Он пообещал мне, что попытается прийти снова и постарается добраться до кухни, чтобы достать еды для меня. Вся в слезах, я кивнула, чувствуя огромное облегчение и благодарность за то, что папа и Хайнц все еще живы и что я не одинока.

Отец вытер глаза и поцеловал меня на прощание. Мы не вымолвили ни слова.

Несмотря на его страдания от известия о маминой судьбе, папа сдержал свое слово – я убедилась в этом тем же вечером в кухонном бараке. Я не знаю, как ему удалось добиться подобных привилегий; он не был под защитой СС, но у него была хорошая работа в отделе пиломатериалов, не говоря уже о невероятном личном обаянии.

– О, ну что за мужчина твой отец! – кудахтала польская девушка в кухонном бараке тем вечером, смеясь и закатывая глаза. Потом она вручила мне миску теплых овощей – почти невообразимая роскошь.

Папа всегда имел подход к дамам, даже голодным и в тюремной полосатой одежде.

Отцу удалось прийти еще раз. Он сказал мне, чтобы я не сдавалась и что союзники уже идут по Европе. Он был уверен, что война скоро завершится.

Я все еще вижу его лицо таким, каким оно было в тот день – серьезным и тоскующим, полным любви ко мне – и горько сожалею, что он не смог прийти ко мне еще раз, ведь тогда я смогла бы передать ему ту новость, которую вскоре получила сама: мама была жива. Она оставалась в больничном блоке: Минни спасла ей жизнь.

Последние дни войны мы с мамой провели, свернувшись на ее больничной койке, едва подозревая о снегопаде на улице и о приходе Рождества. Мы потеряли всякое чувство времени и пребывали в голодных мечтаниях о будущем, бесконечно говоря о еде, которой наслаждались на свободе. Я жаждала жареного цыпленка, а мама с упоением говорила о блинах с вареньем и сливками.

С тех пор как я в последний раз видела ее на «отборе», мама уже несколько смотрела в глаза смерти. Сначала ее отобрали для отправки в газовую камеру и отвезли в барак приговоренных, где женщин запирали в ожидании их последнего дня на земле.

Мама рассказывала, какие ужасные сцены происходили в этих бараках: женщины молились и плакали, некоторые теряли рассудок и в припадках безумия царапали запертые двери. Однако, верная своему слову, Минни обратилась лично к Джозефу Менгеле, который дал понять, что постарается что-нибудь предпринять. Минни не знала, спасет ли он мою мать или нет, но когда дверь барака приговоренных открылась и женщин увели, мама обнаружила, что ее нет в списке – она будет жить.

Затем, когда мама думала, что находится в безопасности, ее отобрали снова, чтобы выполнить норму по количеству жертв. Кто-то из охранников вернул ее в список, чтобы восполнить недостачу. Когда она подошла к административному столу, где охранники отмечали номера заключенных, то сказала, что на самом деле не должна быть в списке. Охранники проверили и были в ярости, обнаружив, что она права. Наконец, в последнюю секунду, маме снова удалось спастись.

Она наблюдала за тем, как уводили других кричащих женщин из ее группы к газовым камерам – а затем пламя крематориев взлетало в небо, унося человеческие останки. В какой-то момент мама смирилась со смертью. Она молилась лишь о том, чтобы Хайнц и я выжили, создали семьи и родили своих детей.

В то же время я проходила по своему мучительному пути, с трудом избегая гибели. Теперь мы возлагали все наши надежды на то, чтобы прожить остаток войны под бдительным присмотром Минни.

Когда я снова обрела маму, она уже превратилась в груду тряпок, лежавших на одной из больничных коек под тонким одеялом. Она все еще была молодой женщиной, без малого сорока лет, но выглядела древней старушкой и была близка к голодной смерти. Наше насильственное разлучение привело к кардинальным изменениям в наших отношениях: мне стало ясно, что отныне я должна заботиться о своей матери.

К зиме 1944 года в Аушвице-Биркенау все поменялось. Военные силы решительно повернулись против немцев. В то время как британские, американские и канадские войска продвигались через Францию и Бельгию, советские двигались по Восточному фронту, приближаясь к Освенциму. Рейхсфюрер Генрих Гиммлер, который наблюдал за истреблением евреев эсэсовцами, увидел надпись на стене и понял, что с виновными не будут церемониться, когда выяснится масштаб их преступлений. В октябре он распорядился прекратить ликвидацию евреев, а в ноябре решил, что газовые камеры и крематории в Освенциме должны быть взорваны. Намерение состояло в том, чтобы скрыть все следы случившегося.