Ева Шлосс - После Аушвица

Выживание также в какой-то степени зависело от того, на какую работу вас назначили. «Профессий» в лагере существовало много. В Биркенау были так называемые Зондеркоманды – заключенные, которые работали в газовых камерах, сортировали оставшиеся от жертв вещи, выдергивали золотые зубы и убирали трупы. Работа эта была действительно ужасная, но такие заключенные обычно получали дополнительное питание и лучшие условия жизни (хотя через несколько недель они часто сами отправлялись в газовые камеры). В отделении гестапо работали также говорившие по-немецки еврейки.

Большинство из нас получили распоряжение заниматься различными видами ручного труда, будь то работа в прачечной или в группе по производству боеприпасов, или работа на складах и сортировка бесконечно пополнявшейся груды одежды и вещей новоприбывших узников.

Сначала мы с мамой находились на карантине с другими женщинами из нашего поезда. Нас отправили в один из самых темных, мрачных бараков и держали отдельно от остальной части лагеря три недели. Ночью мы, тесно прижавшись к еще восьми женщинам, спали на средней полке трехъярусных коек, которые занимали каждую стену. Днем мы сидели на улице, в пустом дворе, под солнцем или дождем, безжалостно поливавшим наши бритые головы. Капо жила в одном конце барака, чтобы охранять нас, и готовила там свою еду. Нам выдавали одно ведро для туалета на ночь, и к утру оно наполнялось до краев. В каждом бараке размещались сотни женщин.

Рассвело в наше первое утро в Биркенау около 4.00 утра, и нас созвали на улицу для утренней поверки. Это было одним из самых ненавистных моментов дня в Биркенау. Каждое утро и вечер все женщины выстраивались в очередь перед своими бараками и стояли неподвижно, часто часы напролет, пока Капо и эсэсовцы подсчитывали и пересчитывали заключенных.

Малейшая погрешность могла продлить агонию стояния там, в нашей тонкой одежде – иногда на удушающей жаре, иногда на пробирающем до костей холоде.

Мои первые дни в Биркенау оказались главным испытанием на выживание. Мы с мамой чуть не упали в обморок, стоя на первой поверке два часа. Никто из нас ничего не ел несколько дней в поезде, и мы пропустили выдачу пайков в тот вечер, когда приехали. Как только я вернулась в барак, я съела кусочек черного хлеба толщиной в четыре дюйма, не понимая, что это была вся моя еда на весь день.

Через несколько дней мне стало плохо, и казалось, что я расплачиваюсь за свое глупое пренебрежение предупреждением о том, что пить воду нельзя. Сначала меня сковала парализующая боль в животе, и мне пришлось бежать на улицу и справлять нужду во дворе. Это было строго запрещено: нам разрешали посещать туалетный блок только всем вместе, три раза в день, независимо от того, болели мы или нет.

Капо, следившая за нашим бараком, собралась меня наказать. Она прищурила глаза.

– Ах ты, мелкая навозная муха! Вы даже не можете уследить за своей задницей, неудивительно, что болеете чем попало!

Затем она заставила меня стоять на коленях во дворе с тяжелым деревянным стулом в руках, который я должна была держать над головой, в то время как другие женщины-заключенные ходили вокруг и наблюдали. Через несколько минут у меня заболели руки, но я знала, что не могу позволить себе уронить стул.

– Да ладно, можешь опустить, – убеждала меня одна из женщин. Тогда мои руки подкашивались, и еще один приступ боли пронизывал живот.

– Не сдавайся, Ева, – шептал кто-то еще. Мама стояла прямо передо мной, глядя мне в глаза, помогая вынести мучительное испытание. Прошло целых два часа, и только после этого Капо решила, что я достаточно наказана. Не знаю, как я выдержала, но когда все закончилось, я упала на землю с облегчением.

Я надеялась на скорое выздоровление, но вместо этого у меня поднялась температура, я ослабла и стала бредить. Женщины в бараке начали ворчать, что меня нужно отправить в больничное отделение. Они были уверены, что я подхватила тиф. Я умоляла маму не заставлять меня идти туда и рыдала истерически. Больничный блок был жестокой шуткой: он имел вид обычного медицинского учреждения, но мы знали, что это не так. К тому времени, как мы прибыли в лагерь, «больница» располагалась в нескольких бараках. Там пахло лекарствами, медсестры и врачи ходили в белых халатах и заполняли медкарты. Однако их целью было убивать пациентов-евреев, а не лечить. Часто тяжелобольные люди стонали на своих койках, лежа в собственных испражнениях, в то время как лагерные врачи совершали «обход», глядя в медицинские карты, но никогда на самих пациентов. Зачем им было беспокоиться? Их не волновало, страдали их пациенты или нет, ведь они не собирались помогать им выздороветь.