Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Шмальгаузен спросил, какова моя специальность. Я сказала, что я генетик. Генетика стремительно катилась к гибели. За несколько месяцев перед тем, как происходил этот разговор, Лысенко избран действительным членом Академии наук СССР. Путь ему разметен статьей в «Правде», которая поносила двух других кандидатов в Академию — моего отца и Николая Константиновича Кольцова. Об этом речь впереди. Лысенко теперь не только академик, но и член Президиума Академии наук. Кольцов снят с поста директора созданного им института. Медико-генетический институт — самое лучшее, по свидетельству Меллера, учреждение этого рода в мире, уже за три года до этого закрыт. Его директор С.Г. Левит и его сотрудники И.И. Агол и В.Н. Слепков арестованы и сгинули с лица земли. Седьмой Международный генетический конгресс, который должен был состояться в 1937 году в Москве, отменен. Он был созван в 1939 году в Эдинбурге, 40 генетиков, я в их числе, послали тезисы и заявили доклады. Вавилов — вице-президент Шестого Международного генетического конгресса (его проводили в США, в Итаке) — предложил Москву в качестве места следующего конгресса. Президентом Седьмого конгресса избран Вавилов. Он, великий путешественник, объездивший весь мир, чтобы создать свою многотысячную коллекцию сортов культурных растений, президент Географического общества, не получил разрешения возглавить конгресс. На посту президента Академии сельскохозяйственных наук его сменил Лысенко.

— Вы хотите переменить специальность, учитывая катастрофическое положение в генетике? — спросил меня Шмальгаузен.

— Нет, я хочу продолжать работу по генетике популяций.

— У вас есть печатные работы? — спросил он.

Я подала ему оттиски. Он глянул и сказал:

— Я имею честь быть знакомым с вашим отцом. Хоть наследственность теперь не в чести, гены номогенеза будут учтены при вашем зачислении. Я могу предоставить вам место докторанта. Вам предстоит экзамен по марксизму. Держитесь.

И я держалась. Программа по марксизму-ленинизму содержала 84 названия рекомендованной литературы. Я зубрила все лето. Было еще два экзамена по двум иностранным языкам.

Языки я сдала на «отлично». На экзамене по немецкому языку экзаменатор спросил меня, не держу ли я экзамен в докторантуру по немецкой филологии. На экзамене по марксизму-ленинизму я чуть было не провалилась. Что ни скажу — все не так. В программе сочинения Канта, Гегеля, Фейербаха, французских материалистов. Но на вопрос «Кант» надо излагать не «Критику чистого разума», а убогие рассуждения Ленина и Энгельса об ошибках Канта. На вопрос «теория познания», а по иронии судьбы мне задан и такой вопрос, надо опять повторять то же самое. Но на мое счастье, мне задан вопрос: «Книга Энгельса "Людвиг Фейербах"». Было бы преувеличением сказать, что проткнув книгу иголкой, я могла бы сказать, через какую букву на каждой странице она пройдет. Но рассказать все по порядку, листая в уме страницы, я могла. Экзаменаторы в восторге. Я поняла, чего от меня хотят. Последний вопрос — роль географической среды в развитии общества. Я готовилась рассказывать о Руссо и французских материалистах, об Элизе Реклю и Вернадском. Вместо этого я сказала:

— На такой-то странице «Краткого курса истории ВКП (б)» по этому вопросу сказано то-то, а на такой-то странице — то-то.

Краткий этот курс появился в 1938 году. Читать его без омерзения невозможно. Знать его нужно наизусть. Зубря, я не испытывала ничего, кроме надежды, надежды поехать в Дилижан к мухам. Мне нужны не какие-либо дикие мухи, а дикие мухи Дилижана. Путь в Дилижан лежал через экзамен по марксизму-ленинизму. Я знала «Краткий курс» наизусть. Я получила наивысший балл и рекомендацию философов. После этого место в докторантуру было упразднено. Шмальгаузен обращался в Президиум Академии — президентом тогда был В.Л. Комаров, вице-президентом О.Ю. Шмидт, математик, астроном, исследователь Севера. В докторантуру я поступила. Я переехала в Москву и через несколько дней уехала в Дилижан.

Сравнивая диких и лабораторных мух, я нашла, что дикие более изменчивы. Они более разнообразны, и мутации среди них возникают чаще. Казалось бы, жизнь в неволе, стандартный корм, постоянство условий сделали лабораторных мух стабильными. Я думала иначе. Мне казалось, что изоляция — причина утери узниками наследственной пластичности. Высокая пластичность мух в природе — результат отбора на пластичность. Отбор этот групповой. Если под влиянием инфекции часть мушиных поселений погибнет, а часть сохранится, произойдет отбор наиболее мутабильных групп. Вероятность, что среди них найдутся мутанты, обладающие повышенной стойкостью по отношению к инфекции, больше, чем у низкомутабильных групп. Эти выжившие во время мушиного мора представители более пластичных групп, воссоздадут высокую численность своего поселения, а их потомки заселят опустевшие очаги размножения. Повторяясь из года в год, этот процесс межгруппового соревнования по наследственной пластичности приводит к ее повышению. Чтобы проверить эту гипотезу, нужно исследовать мутабильность популяций, изолированных не в лабораторных, а в естественных условиях. Такая изолированная популяция — мухи-обитатели Дилижана. Но и этого мало. Популяция Дилижана — не просто одна из популяций, которые следовало изучить для решения задачи. Дилижан — нечто единственное в своем роде.