Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Один мой приятель, тоже больной, сказал как-то, что каждый год таким, как мы, надо засчитывать за два. Но для кого и для чего этот счет? Разве что для нас самих — мы-то знаем цену каждой странице печатного листа. И если успешно поработала, наверное, в наших условиях это и есть счастье.

Мечта — хрупкая штука, она легко разбивается. И все-таки мечта придает человеку силы, если ему трудно живется.

Меня выписывали из больницы. В ожидании машины вывезли на каталке в большой больничный парк, на солнышко. На деревьях еще не распустились почки. Но меня захлестнула голубизна неба и, кажется, самого воздуха вокруг. Ах, какая это была дивная голубизна и какое солнце! А ведь здесь, в этой больнице, прошла моя непрожитая молодость — три года! Но сейчас я об этом даже и не думала. Я не думала ни о чем, только жадно дышала весенним пьянящим воздухом и все смотрела вверх, в небо, содрогаясь от непосильной красоты и радости — жить, жить, только жить…

Если бы можно было жить в своем вымышленном мире и не считаться с суровой действительностью!

В мою комнату влетел на огонек непрошеный гость. Мотылек возвестил мне о лете.

Ни кусочка неба, ни зеленого листочка — я живу, как говорится, в каменном мешке. Мотылек забился вокруг зажженной лампы (к свету тянется все живое), потом улетел. К чему же я пишу о такой малости, как мотылек? Да просто потому, что за этой малостью стоит целая жизнь. Не мотылька, конечно, — моя. Имей я не крылья, а только ноги, облетела бы, обошла, кажется, весь мир. Моим призванием было движение. Кто же мог знать, что именно с него пойдет начало неподвижности? Пути судьбы неисповедимы. Иначе как же это все могло случиться?

Где-то там, за пределами моей квартиры, лето. Наверное, голубое и ясное небо. И солнце. И еще много-много разных чудес…

У меня болит позвоночник. Мама ругается: «У тебя нет чувства меры». Но ведь именно отсутствие этого чувства и равняет меня с остальными, здоровыми людьми. Сон по четыре часа в сутки позволил мне работать наравне с другими. Ибо чтобы заново начать работать, необходимо было знать и делать больше других, компенсируя тем самым отсутствие на службе. Только так удавалось мне не отставать от своих коллег.

И любила я конечно же без меры. А иначе пережила бы моя любовь его самого на всю оставшуюся жизнь? И любить мне было тоже трудно, только он не замечал этого, и оттого в любви я тоже лишь сравняла себя с другими.

А еще было много всякого, что можно было делать тоже только без меры. Мои рискованные поездки и в поезде, и на машине по бездорожью, на корабле, на самолете. Алые рассветы, когда не только небо — вершины гор пламенеют. И пропасти, проносящиеся с яростной скоростью, от которой захватывает дух. И штормовое море — волны с грохотом набегают на корабль, и кажется, поглотят и его, и меня. И бездонная высь неба…

Так люди, даже близкие, не всегда понимают, что я могу жить только с риском, дающим наслаждение борьбы и сознание своего превосходства над болезнью.

Да нет же, у меня здоровая душа, а все остальное — дьявольская шутка…

Быть другом именно моим — особое искусство. Все, что говорят о моей отдаче, я думаю, пустое. Уходить из дома хозяйки, стонущей от боли, трудно, тем более добрым, сердечным людям. Пригласить к себе, открывая дверь, ставя в угол мои костыли или палку, и укладывать меня, тогда как все садятся за стол, — непросто. И смотреть на то, как другие весело танцуют, а ты лежишь с радостью за них и тоской за себя, — горько. И если ты станешь рассказывать другу, пришедшему к тебе в гости, о своей обездоленной судьбе (впрочем, я стараюсь этого не делать) и он примет ее как свою боль — это тоже дано далеко не каждому. Видимо, настоящий друг — это та большая его часть, которая принадлежит только тебе.

Сегодня у меня, несмотря на обострение всех недугов, счастливый день. С утра поработала. Получилось. Потом запоем — В. Катаева. Не так уж часто доводится испытывать такую радость от общения с литературой, от которой захватывает дух. Такая сочная, раскованная, свободная проза!

Ну а в заключение вечер, посвященный Л. Н. Толстому. При одном упоминании Толстого готовы навернуться слезы восторга. А тут весь вечер — Толстой. На душе легко, радостно, отрадно. Сколько его (и моей) любимой музыки! Сколько бесконечной грусти от любого соприкосновения с большим искусством!

Помню больничное утро и в ожидании обхода врачей — радио. Детская передача: рассказ Горького «Утро» в исполнении Качалова. Какие два гиганта! Позднее нашла и перечитала рассказ, но того сладостного чувства уже не было. Так и не знаю, почему.