Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Лежу у окна. Неяркое августовское солнце больно бьет в глаза. Слабо колышутся ветви деревьев. А флоксы уже не только возле кровати на тумбочке, но и на большом письменном столе, окнах, — все банки, банки с алыми, сиреневыми, фиолетовыми, белыми любимыми цветами. Это миновали памятные даты, связанные с моими братьями. Приезжали из Москвы близкие, друзья. Утолила жажду по людям. Наглоталась человеческих слов. Насытилась простой человеческой лаской. И снова, несмотря на боль, позвала за собой жизнь. Какой она будет, эта новая жизнь в Москве? Может быть, удастся окунуться в работу, благодетельную, целительную, чарующую силу, когда вся в кулаке и нет места бесплодным мыслям. И глубоко в сердце отодвинет работа стозвонную тоску. А сама тоска станет светлой печалью, потому что будут жить во мне любимые. Она — моя мама, часть души моей. И не раз еще войдет в мой дом чудо радости, и снова запою я гимн жизни. И захочу жить — неистово, жадно, азартно, как жила всегда. Для чего-то же дана мне жизнь? И смею ли я попрать ее?

Завтра в дорогу! Володя привычно разложит мой щит в машине, осторожно поможет мне лечь на него, заботливо прикроет пледом. И снова прощай, Голицыно! Дорога… В окошке станут мелькать дачные поселки, сады, домики, леса и луга, зелень и небо. Дорога… В пустой дом… Вот она, мама, передо мной — живая, в своем нарядном черно-белом халате, с распущенными после мытья белыми пушистыми волосами, с сияющим блеском нестареющих, невыцветших, распахнутых черных глаз. Она стала бы целовать меня. Неистово. Но это лишь видение. Меня никто не встретит. И никто не ждет. Володя повезет меня в неизвестность…

Над моей кроватью портреты близких. И ее портрет — красивая и молодая. Тогда было детство. И ее заботы. И ее песни. И наши радости — она умела их дарить щедро.

Гордилась мужем и всеми тремя сыновьями, а схоронив их, осталась гореть для меня одной. Я, все пережив, испытав, перестрадав, была для нее лишь «бедной, бедной девочкой». Когда нам было совсем плохо, мы читали стихи или слушали музыку. Но мы еще принадлежали друг другу, и, значит, совсем плохо быть не могло.

Завтра Володя повезет меня в неизвестность…

Жизнь продолжается, хотя в душе будут звучать колокола. Надо научиться жить одной. Найти себя в себе. Началась новая, самая трудная жизнь — жизнь без нее. Найти силы для новых преодолений. Вернуться в строй. Быть нужной людям. И снова, и снова — выстоять!

Эти розы от него. Я лишь исполняю его волю — дарить тебе в этот день цветы. Сегодня впервые кладу их на твою могилу. Теперь так будет всегда, вернее, покуда буду жить сама. Только не допеть мне ваших песен…

Я смертельно горюю, но жизнь продолжается — стараюсь выполнять свои обязанности. Какой ценой? Это знаем только мы с тобой.

После нескольких ноябрьских дней непогоды выглянуло из-за туч солнышко. По стенам заплясали «зайчики». Словно не начало, а конец зимы. Листва с деревьев давно спала, небо лишь в редкие дни синее. Живу. Работаю. Встречаюсь с близкими и друзьями. Придумали литературные вечера. Постоянно ощущаю твое присутствие. Может быть, это и есть бессмертие? Но богом по-прежнему осталась только собственная душа.

Я часто веду с ней беседы. Говорю: «Не нужна я больше никому». И слышу безмолвный ответ: «Нужна». Это ощущение нужности чуть отодвигает горе и одиночество.

Мы втроем — мама, я и чужая женщина. В моих руках шарик, сделанный из пластмассы. Он, как волчок, может вращаться вокруг своей оси. И гравировка: «Планета Земля. Сделал сам, моей Шурочке. Миша Триус». В комнате долгая, тягостная тишина. Не пойму, что же сейчас взорвется: земля или мое потрясенное сердце? Это его почерк, а внутри прядь его пепельных волос. Неужто спустя тридцать семь лет мы узнаем из уст этой женщины всю правду его военных лет и гибели?

В вещах Миши, присланных в самом начале войны военкоматом, лежала записка: «Вот сейчас строчу эту записку и отправляюсь на запад. Писать некогда, да еще и не о чем. Хочу сказать только одно: я, боец Особого Коммунистического батальона, обещаю выполнить порученное мне задание, отдать всю энергию на разгром врага. Гитлеровский террор будет уничтожен».

Было еще несколько скупых писем из госпиталя и телеграмма: «Здоров. Выехал в запасную часть». А потом было молчание. Сначала оно казалось тревожным, затем — вечным. А на все ежегодные запросы отца приходили ответы: «В списках не значится».

Так, постепенно теряя следы, мы незаметно похоронили Мишу в своем сердце. И все же в этом не было конкретности. А вот теперь живая весть о нем от бывшего командира международной роты движения Сопротивления в странах Европы «Смерть фашизму» — Александры Михайловны Галенковой. Близкой подруги, чудом вышедшей из пекла. И все сразу стало конкретным. Мы пережили его смерть заново. Миша был заместителем Шуры. Мы стараемся быть сдержанными и день за днем без слез делимся воспоминаниями, разрывающими душу. Наша семья считала, что он погиб в сорок первом, что его воинский путь был короток и ему не довелось познать не только счастье победы, но и радость нашего наступления. Теперь мы понимаем — писем домой разведчики не писали. Сообщений о разведчиках не давали.