Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

…Демон продолжает свое черное дело — сильнейшее обострение. Боль, пронизывающая, острая, нестерпимая, не отпускает меня ни днем, ни ночью. И, как всегда, ее нечем успокоить. Окончились мои короткие прогулки, когда можно было уткнуться лицом в собачью шерсть. Единственный человеческий голос — мой приемничек. А мне л ю д и нужны…

Сегодня полгода, как нет мамы…

Вот она еще дома. Врачи, один за другим, с беспощадностью шепчут, оглушая меня: рак, рак, рак. Запущенный. Распространенный. Она слабеет и худеет на глазах. Мы присаживаемся «на дорожку», прощаемся, ее увозят в больницу. Добиваюсь свидания — меня ввозят в палату на каталке. О, это изможденное тело, скорбное лицо, молящий взгляд! Ни звука о болезни, ни жалобы, ни стона. Терпит свои муки тихо, мужественно, одиноко, оставаясь самой собой. До последней минуты сохраняет ясный ум и память. «Прошу тебя, доченька, не приезжай больше». Не хочет, чтобы я видела ее страдания. Моя ласка не помогает: щадит не себя — меня. Каталку увозят. Слабый взмах руки. Жалкое подобие улыбки. И — глаза. Ее глаза. Глаза, за которыми не было видно старости…

Воспоминания о маме и детстве захлестывают меня.

Мне три года. Мама занята и не может со мной играть. Я со зла всунула себе в нос семечки и сказала маме об этом. Она перепугалась, схватила меня и повезла с дачи в Москву. Врач вынул семечки и отпустил домой. А я в поезде все с тем же злорадным мщением сообщила маме: «А у меня еще семечко осталось». На ближайшей станции повернули обратно. Но тут я громко чихнула, и последнее семечко выскочило.

Мне четыре года. Мама беременна на последних месяцах Женей. Мы гуляем на Тверском бульваре. И вдруг я быстро побежала к трамвайной линии. Шел трамвай. Мама бросилась меня догонять. Какой-то мужчина схватил меня на лету. Мама, прежде всего отшлепав, спросила, зачем я бежала. Я ответила: «Хочу, чтоб трамвай отрезал ножки, и тогда буду кататься на колясочке, как дядя».

Мы, дети, пользовались волнениями мамы по самой пустяковой болезни. Видимо, этот страх перед болезнью детей остался после потери второго ребенка, еще совсем маленького. Я была третьей.

Нам, больным, предоставлялось все. В частности, мне мама давала шкатулку со своими безделушками: с помощью ваты я надевала ее кольцо, а с помощью ниток — серьги. А еще она рассказывала нам сказки и пела песни. Ах, как давно, как безнадежно давно все это было…

Мне семь лет. Приступ аппендицита. Мама несет меня, уже тяжелую, к врачу. Папа не может: он после прободения язвы. При операции присутствовала моя тетя — педиатр той же больницы. Мне не было ни больно, ни страшно, и я только удивлялась, отчего тетя Роза стоит у двери и по щекам ее катятся слезы. А потом, уже в палате, врач спросил меня, не буду ли я плакать, если он на пять минут пропустит ко мне маму. Я пообещала: не буду. Как она целовала мои лицо, руки, как гладила волосы!

Уже дома выносила с третьего этажа стул и меня (все на руках) посидеть на воздухе возле подъезда — ей все было под силу.

Мне восемь лет. Мама отвела меня в школу сама. И в первые же недели я умудрилась написать контрольную по арифметике на «удовлетворительно» (такая была у нас тогда система оценок). Вечером за ужином гордо объявила: «А я сегодня по арифметике получила «неуд» (я не понимала еще этих различий). Мама строго сказала: «Если ты будешь плохо учиться, я больше не пущу тебя в школу». Старший брат Миша достал мою тетрадь. Оказалось, я перепутала.

Нас воспитывали строго, в частности мама. Материально такой большой семье жилось нелегко. Попросила маму: «Купи мне эту куклу». Она жестко ответила: «Ничего никогда не надо просить у мамы купить. Будут деньги — я куплю сама». В первую же получку купила мне эту куклу.

Мне десять лет. Лучших учеников принимают в пионеры. Меня не принимают. Я сидела за партой и горько плакала. Учительница поняла, и меня, несмотря на среднюю успеваемость, приняли в пионеры. Кто же мог тогда подумать, что школу я окончу на круглые пятерки и так же на все пятерки в трудных условиях (война!) сдам экзамены в институт…

Папа больше баловал нас — он постоянно разъезжал по роду работы, и его присутствие было праздником. Мама же удесятеряла этот праздник: к его приезду до блеска натирались полы, все в квартире сверкало чистотой, нас, детей, наряжали. А из кухни доносился запах пирогов. Теперь кажется, что вся та прошлая жизнь была праздником.

Я не над пропастью, как это было много раз, я в ней. Только неодолимый инстинкт жизни удерживает от рокового шага. Помочь выжить может только труд. А боль не позволяет писать. Рядом у постели пламенные флоксы. И — полное одиночество. Где-то за стенами, совсем близко, люди. Их много, но все заняты. Кто чем. И все знают, что здесь, в этой комнате, лежит страдающий, обреченный человек. Один на один со своей бедой. Кто осудит, если я вижу мир сегодня — впервые в жизни — в черных очках?! Если я больше не очарована им, а природа за окном, несмотря на теплый июльский вечер, мертва? Холодно, страшно. Бедные огненные флоксы, не увядая вопреки жаре, стараются меня согреть, но даже этот огонь не в силах ничего изменить. Тупик. Из него один выход — смерть. А перед ней еще нечто более сильное — страх…