Абрам Старков - ...И далее везде

Значит, мне легко, с одной стороны, писать о Григории Ивановиче: давно с ним знаком, и есть его книги о подводной войне на Севере. А почему же трудно? Да по тем же причинам: много знаю о Щедрине и есть его книги. Не так-то просто отобрать главное из того, что в обилии хранит память. И не хочется плыть, как говорят на флоте, в мятой воде.

И все же, раз взялся, не стану мудрить: мне не избежать ни личных воспоминаний, ни рассказанного Щедриным в его мемуарах.

В книгах — война. Биографии — чуть-чуть, вскользь, по самой лишь необходимости. А мне она очень даже необходима… Кажется, я записывал ее когда-то со слов Григория Ивановича. Но у меня сохранилось только два-три блокнота военного времени. Не надеясь на успех, так, для очистки совести, начал я их перелистывать. И сразу обнаружил нужную запись, сделанную в ноябре 1944 года в связи с присвоением Щедрину звания Героя Советского Союза.

Вот это интервью:

«Сколько себя помню, столько в памяти — море. Родился на самом его берегу, в Туапсе. Жили мы в пригородном поселке Небуг. Там — рыбаков! Отец не рыбачил, учился на винодела. Но в первую мировую контузило, и он потерял обоняние. А какой винодел без дегустации? Пришлось — в садоводы.

Дед по матери — казак, другой — иногородний, откуда-то из-под Курска, скиталец, бурлак. Среди близких родичей был только один морячок, двоюродный брат Костя, служивший на десантной канонерской лодке «Красный Аджаристан». Ужасно я ему завидовал!

Мальчишкой я рисовал парусники. На чем попало. Бумага кончалась, так я углем на белых морских камешках. Запустишь такого плоского голыша по воде, и летит мой парус по морю далеко-далеко. Ребята называли меня «матрогон», почти матрос. В тринадцать лет я уже был юнгой на шхуне. Семья у нас большая, шестеро ребят, я старший, после третьего класса пошел работать. Нет, начал не с юнги, попал на лесозаготовки. Рослый был не по возрасту, крепкий. Лес валили и оттаскивали к морю, на баркасы, с баркасов перегружали на шхуны. Грузили раз на «Диоскурию». И шкипер взял меня вместо заболевшего юнги. На один рейс взял. Но юнга не вернулся, и меня зачислили в команду.

Диоскурия, звезда такая… Мне казалось, что корабль с этим удивительным, загадочным именем должен ходить по океанам, пересекать экватор, огибать материки. Наша же «Диоскурия» принадлежала тресту «Крымгостоп» и возила дрова, 170 кубов в рейс, с Кавказского побережья на Крымское. По документам числилась парусно-моторной шхуной. Но мотор стоял такой древний, что на него и дышать-то было страшно, не то что заводить. И была «Диоскурия» просто-напросто деревянным ботом, дубком, каких плавало тогда на Черном море неисчислимое множество.

Шкипера нашего звали Иван Захарыч. Я и сейчас вижу его сухое, дубленое лицо, огромный пористый, как пемза, нос и дожелта прокуренные моржовые усы. Он принадлежал к тем знаменитым черноморским шкиперам, которые, не ведая грамоты и не признавая никаких карт и компа́сов, ходили на своих утлых дубках в любую погоду и в любых направлениях. А определялись они по каким-то лишь им известным приметам. Заплывет такой шкипер в Средиземное море, выйдет на мостик, посмотрит на бережок, на небо, покрутит усами и скажет:

— Це Крит! Правь дальше…

Вот у такого шкипера я и проходил начальную школу мореплавания. Учил дядько́ Иван Захарыч самым нехитрым способом. Только, бывало, приберешься на камбузе, — а это было сперва моей главной обязанностью, — как уже слышишь его хриплый бас:

— Малы́й! Ставь трисель.

Лезешь на мачту, ставишь косой парус, а дядько снова кричит:

— Малы́й! Давай на руль! Я спать пойду. Как посвежеет, буди…

Так и учил. Отдыхом не баловал, на похвалу был скуп. Я, правда, пользовался у него особым расположением, так как был самым грамотным человеком на боте и мог лучше других вести вахтенный журнал. Вахтенные журналы в ту пору начали только вводить на черноморских дубках. Шкиперы, не знавшие грамоты, вроде нашего Ивана Захарыча, страшно невзлюбили эти толстые книги, к которым они не знали, как и подступиться.

На одном из дубков был юнга вроде меня, звали его Пашкой. Шкипер отдал ему полученный в конторе журнал и сказал:

— Пиши, малы́й, все пиши!

И Пашка-летописец усердно писал. Слюнявя чернильный карандаш, выводил каракули. Записи были примерно такого содержания:

«Дядько́ приплелся в дымину пьяный… Подняли якорь, плывем в Керчь. Дядько́ заснул у руля и свалился. Правит матрос Харитон… Идем, куды ветер дует… Дядько́ спит… Сели на мель, ждем полной воды… Дядько́ проснулся, матюкается на чем свет стоит, меня оттаскал за уши, матросу Харитону съездил по скулам… С мели снялись, плывем далее…»