Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

На Сансет–стрип открылся новый клуб, в пику знаменитому Виски — чтобы музыкантам было, где поджемовать в городе. Особенно тем, кто ещё нигде не играет, но горит желанием, можно было за бесплатное пиво и бесплатный вход им играть со сцены хоть весь вечер. Клуб назвали Опыты. На наружной стене клуба, владельцем которого стал Маршалл Бравиц, была нарисована огромная голова Джими Хендрикса, и чтобы попасть в клуб, нужно сначала было войти в широко раскрытые уста Джими. Когда Джими приехал в город, я отвёз его и показал ему это место. Он посчитал это сравни воротам в ад и закатился от смеха, и только вернувшись ко мне в Каньон, он угомонился. Он привёз с собой из Лондона одну свою новую демо, которую ему очень хотелось показать именно мне. По возвращении мы сразу поставили плёнку на магнитофон. Он не удержался, и стал комментировать — наложения, бас. У меня взорвались мозги. Меня просто сдувало психоделическими звуками, несущимися из динамиков. Часть колонок была подвешена на цепях к потолку, и были ещё две, которые я обычно использовал для внутреннего оповещения, но чаще присоединялись к басовому усилителю.

На колонке слева, стоящей недалеко от раздвижной стеклянной двери, ведущей на террасу, и был поставлен подарок Принцесс, освещаемый одинокой свечой. В какой–то момент фидбэк баса был настолько силён, что череп закачался и, соскользнув с грохотом на пол, покатился мимо нас прямо в открытую на террасу дверь и свалился куда–то в кусты, растущие вниз по склону.

— Чёрт, — сказал Хендрикс. — Чертовщина какая–то.

Вооружившись моим обрезиненным непромокаемым фонарём, при усиленной поддержке Терри МакВея, мы обыскали весь заросший плющом сад, но так его и не нашли. Не нашли до сих пор. Со временем происшествие с черепом обросло яркими подробностями, мы представили, как в ночи вдруг прилетает сверху череп и обрушивается на юные девичьи головы. С тех пор летающий череп стал постоянным героем наших с Джими анекдотов.

Паранойя, охватившая Лос—Анжелес, и состояние осады не прошли и за месяц, а по всем признакам только усилились. И официальная мировая пресса, и неофициальная, оказались в равных условиях — строились предположения, высказывались догадки, находились свидетели, которые что–то видели или что–то слышали, открывались какие–то сомнительные каналы, по которым просачивались непроверяемые никем сведения, но все сходились в одном: жди продолжения. Тем более, после повторного массового преступления. На фоне обоих преступлений начали появляться политические лозунги написанные кровью на стенах и даже, несмотря на то, что полиция Лос—Анжелеса взяла под опеку многих подозрительных хиппи, Эль Койот всё ещё рыщет. Люди перестали устраивать приёмы и вечеринки, а в Лос—Анжелесе, это означает одно: конец общественной жизни, так, всё в городе к двум часа ночи уже стало закрываться, время обычные для перемещения весёлых компаний ради продолжения к кому–нибудь одному домой.

Теперь, если вы решитесь среди недели переступить порог таких мест как Виски, которое обыкновенно в летнее время гудит как улей, вы не встретите людей, кроме как одной Принцесс. Очень может быть, что её теория окружить себя белым светом работает. Вечерами, когда бываю свободен, я беру грузовичок и дрейфую к Виски. На пустынной клубной стоянке одиноко торчит двухцветный Корвет Классик 1957 года. Внутри, кроме бармена и одного–двух обязательных завсегдатаев, пустынно, музыка оглушает динамиками, вращается психоделическими лучами шар. Несмотря на пустующий почти ежедневно клуб, Элмер Валентайн старается поддерживать в нём хоть какое–то подобие жизни, а на танцполе одиноко кружится Принцесс, облаком проплывая мимо пустых столиков, её мерцающе–белое с голой спиной платье не скрывает её напудренную кожу, а её длинные руки вытянутыми пальцами указывают куда–то в потолок. С высоко поднятой головой она танцует, не обращая внимания на остальной мир, бросая вызов всем этим неблагоприятным вибрациям.

В Лос–Анжелес прилетел Хилтон Валентайн. С тоской в глазах по Лондону, в поисках работы, любой, даже готовый пойти простым роуди, как он мне сказал.

— Шутишь? — последовала моя реакция на его настроение.

— Нет, нисколько, я уже работал роуди.

— Так, я пока живу один. Остановишься у меня, — тоном, не допускающих никаких возражений, сказал я. — От Энджи никаких известий, поэтому можешь располагать мною сколько захочешь, пока не соберёшь воедино свои мысли, намерения и дела.